Четвертая глава

(1809—1813 годы)

    Покидая поприще, богатое иллюзиями и треволнениями, связанными с властью, я должен был подумать о такой деятельности, которая сочетала бы покой с интересными занятиями. Одна только внутренняя жизнь может заменить всякие несбыточные мечтания, а в эпоху, о которой я говорю, такая внутренняя жизнь, приятная и спокойная, существовала только для очень немногих. Наполеон не позволял предаваться ей; для того, чтобы принадлежать ему, следовало, по его мнению, отказаться от самого себя. В увлечении быстрой сменой событий, тщеславием, ежедневно новыми интересами, в атмосфере войны и политической борьбы, окутавшей Европу, никто не мог внимательно приглядеться к своему собственному положению; политическая жизнь слишком владела умами, чтобы хоть одна мысль могла обратиться к частным делам. Люди бывали у себя дома только случайно и потому, что где-нибудь же надо отдыхать, но никто не желал постоянно пребывать в собственном доме.
    Я разделял это общее настроение, объясняющее безразличие, с которым каждый относился к событиям своей жизни, и распространил его на некоторые важные для меня происшествия, в чем и упрекаю себя. В тот период я стремился женить своего племянника Эдмонда Перигора. Нужно было действовать так, чтобы мой выбор жены для него не вызвал недовольства Наполеона, не желавшего выпустить из-под своего ревнивого влияния молодого человека, носившего одно из самых громких имен Франции. Он полагал, что за несколько лет до того я способствовал отказу моей племянницы графини Жюст Ноайль, руки которой он просил у меня для своего приемного сына Евгения Богарнэ. Поэтому, какой бы выбор я ни сделал для своего племянника, мне предстояло встретить неодобрение императора. Он не позволил бы мне выбрать невесту во Франции, потому что блестящие партии, которые могли быть в ней заключены, он сохранял для преданных ему генералов. Итак, я обратил взоры за границу.
    В Германии и Польше я часто слышал о герцогине Курляндской и знал, что она выделялась благородством чувств, возвышенностью характера, а также чрезвычайной любезностью и блеском. Младшая из ее дочерей была на выданьи. Этот выбор не мог не понравиться Наполеону, так как не лишал партии никого из его генералов, которые все неизбежно получили бы отказ Он должен был даже льстить его тщеславию, заставлявшему его привлекать во Францию громкие иностранные имена. Это тщеславие побудило его незадолго до того способствовать браку маршала Бертье с одной из баварских принцесс. Поэтому я решился просить для моего племянника руку принцессы Доротеи Курляндской, а чтобы император Наполеон не мог, передумав или из каприза, взять назад уже данное им одобрение, я склонил добрейшего императора Александра, который был личным другом герцогини Курляндской, самому просить у нее для моего племянника руку ее дочери. Я имел счастье получить ее согласие, и свадьба состоялась во Франкфурте-на-Майне 22 апреля 1809 года.
    Хотя я и решил не участвовать больше в политической деятельности императора Наполеона, я тем не менее оставался настолько в курсе дел, что мог с достаточным основанием судить об общем положении и рассчитать время наступления неизбежной катастрофы; я мог заранее представить себе ее характер и найти средства для предотвращения бедствий, которые она должна была породить. Все мое прошлое, все мои прежние связи с влиятельными людьми при разных дворах способствовали моей осведомленности обо всем происходящем. Но вместе с тем мне следовало вести такой образ жизни, чтобы иметь безразличный и пассивный вид и не подавать ни малейшего повода для возбуждения свойственной Наполеону подозрительности. Я знал, что уход со службы уже подвергал меня этой опасности, потому что в нескольких случаях он обнаружил большую враждебность ко мне и неоднократно устраивал мне публично бурные сцены. Они не были мне неприятны, так как страх ни разу не посетил моей души, и я готов утверждать, что его ненависть ко мне была более вредна ему, чем мне. Забегая несколько вперед, я могу сказать, что его враждебность позволила мне сохранить независимость и побудила меня отказаться от портфеля министра иностранных дел, который он позднее настойчиво предлагал мне. В тот период, когда это предложение было мне сделано, я считал великую роль Наполеона уже оконченной, потому что казалось, что он прилагал все усилия для разрушения собственными руками того блага, которое он успел совершить.
    Император уже не мог более заключить никакой сделки с европейскими государствами. Он оскорбил одновременно и монархов и народы.
    Как ни была велика во Франции потребность в иллюзиях, в ней сильно давали себя знать континентальная блокада, естественное, хотя и скрытое раздражение глубоко оскорбленных иностранных кабинетов, а также бедствия, которые терпела промышленность, парализованная вследствие запретительной системы. Под влиянием их Франция была вынуждена признать невозможность продления порядка, не представлявшего никакой гарантии сохранения спокойствия в будущем. Всякая победа, даже та, которая была одержана при Ваграме, становилась лишним препятствием к упрочению императора, а рука эрцгерцогини, полученная им вскоре после того, была лишь жертвой, принесенной Австрией во имя требований момента. Несмотря на все старания Наполеона изобразить свой развод как долг, исполненный им с исключительной целью обеспечения прочности империи, он никого не мог ввести в заблуждение; всем было ясно, что его брак с эрцгерцогиней должен был доставить только лишнее удовлетворение его честолюбию.
    Подробности совета, на котором император подверг обсуждению выбор новой императрицы, не лишены известного исторического интереса, и потому я хочу его здесь описать. Наполеон уже давно распространил при своем дворце и в обществе слухи о том, что императрица Жозефина неспособна больше иметь детей и что его брат Жозеф Бонапарт, лишенный от природы ума и не приобревший славы, не может наследовать ему. Об этом было дано знать за границу, а оттуда этот слух вернулся во Францию. Фуше принял меры для распространения его через полицию; герцог Бассано наставлял в таком же духе писателей; Бертье взял на себя осведомление военных; мы видели, что во время эрфуртского свидания Наполеон хотел сам открыть свои намерения императору Александру. Наконец, все было подготовлено, когда в январе 1810 года император призвал на чрезвычайный совет крупных сановников, министров, в том числе министра народного просвещения, и еще двух или трех видных лиц гражданского сословия. Число и состав приглашенных, умолчание о цели созыва этого совещания, тишина, царившая в течение нескольких минут в самом зале, где все собрались,—все это говорило о серьезности предстоящего.
    С некоторым замешательством и волнением, показавшимся мне искренним, император произнес следующие слова: “Я не мог конечно, отказаться без сожалений от союза, внесшего столько счастья в мою личную жизнь. Если бы во исполнение надежд, связываемых империей с новым брачным союзом, который я должен заключить, мне было дозволено руководствоваться лишь своими личными чувствами, я бы выбрал себе спутницу жизни среди дочерей героев Франции и сделал бы императрицей французов ту, которая по своим достоинствам и добродетелям оказалась бы наиболее достойна трона. Но приходится считаться с нравами века, с обычаями других государств, в особенности с теми правилами, которые политика сделала для нас обязательными. Монархи стремились к заключению браков с моими родственниками, и я полагал, что теперь нет ни одного государя, у которого я бы не мог со спокойной уверенностью просить руки представительницы его династии. Три царствующие династии могут дать Франции императрицу: австрийская, русская и саксонская. Я собрал вас, чтобы совместно обсудить, которому из этих союзов нужно в интересах империи отдать предпочтение”.
    Речь эта сопровождалась длительным общим молчанием, которое император прервал следующими словами: “Господин великий канцлер, каково ваше мнение?”
    Камбасерес, который, как мне показалось, заранее подготовил свою речь, извлек из своих воспоминаний как члена Комитета общественного спасения уверенность в том, что Австрия всегда была и останется нашим врагом. После подробного развития этой мысли, которую он обосновал многочисленными фактами и прецедентами, он кончил пожеланием, чтобы император вступил в брак с одной из русских великих княжон.
    Лебрен оставил в стороне политику и привел все мыслимые филистерские доводы из арсенала нравов, воспитания и скромности в пользу саксонского двора, за союз с которым он высказался. Мюрат и Фуше считали, что революционные интересы будут более обеспечены брачным союзом с русской. По-видимому, они оба чувствовали себя более непринужденно с потомками царей, чем Рудольфа Габсбургского.
    Наступила моя очередь высказаться: я был в своей сфере и благополучно вышел из положения. Я смог привести отличные доводы в пользу того, что австрийский союз для Франции предпочтительнее. Втайне я руководствовался тем соображением, что сохранение Австрии зависит от решения императора. Но об этом не следовало говорить. Кратко изложив выгоды и неудобства, связанные с русским и австрийским браком, я высказался в пользу последнего. Обратившись к императору, я как француз просил его о том, чтобы австрийская принцесса появилась среди нас и дала Франции во мнении Европы и в ее собственных глазах отпущение преступления, в котором Франция как страна неповинна и которое целиком лежит на ответственности одной только партии(1). Слова о европейском примирении, несколько раз употребленные мною, понравились некоторым членам совета, уставшим от войны. Несмотря на сделанные императором возражения, я видел, что моя точка зрения нравилась ему. Моллиен говорил после меня и поддержал то же мнение с той меткостью и тонкостью ума, которые отличали его.
    Выслушав всех, император поблагодарил присутствующих, Я объявил, что заседание окончено, и удалился. В тот же вечер он послал в Вену курьера, и через несколько дней французский посол сообщил, что император Франц согласен дать императору Наполеону руку своей дочери эрцгерцогини Марии-Луизы.
    Чтобы придать этому брачному союзу блеск военной победы, император послал князя Ваграмского (Бертье) для заключения брака от его имени и дал вдове маршала Ланна, герцогине Монтебелло (муж ее был убит при Ваграме(2)), должность статс-дамы. Так как рассказ об этой эпохе должен воспроизвести ее своеобразие, то я напомню, что в тот момент, когда пушечный залп возвестил Парижу о венской помолвке, письма французского посла известили о точном выполнении последнего договора с Австрией и о взрыве венских укреплений. Из этого видно, с какой непреклонной требовательностью император Наполеон относился к своему новому тестю и что мир был для него только передышкой, использованной для подготовки новых завоеваний. Все народы подвергались испытаниям, а монархи переживали тревоги и волнения. Наполеон всюду порождал ненависть и измышлял осложнения, которые должны были стать в конечном счете непреодолимыми. Поддерживая честолюбивые стремления своей собственной семьи, он создавал себе новые трудности, как будто Европа и без того не доставляла их ему в достаточном количестве. Сказанные им однажды роковые слова, что еще при его жизни его династия будет самой древней в Европе, объясняют, почему он раздавал своим братьям и супругам своих сестер троны и владения, полученные им благодаря победам и вероломству. Таким образом он роздал Неаполь, Вестфалию, Голландию, Испанию, Лукку, даже Швецию, так как лишь желание угодить ему заставило избрать Бернадота шведским наследным принцем.
    Ребяческое честолюбие толкнуло его на столь опасный путь. Эти вновь созданные монархи либо оставались в сфере его влияния и становились исполнителями его воли, и в таком случае они не могли пустить корней в доверенной им стране, либо же они ускользали из-под его влияния еще скорее, чем Филипп V освободился от опеки Людовика XIV(3). Неизбежные расхождения между народами быстро нарушают династические связи между государями. Поэтому все эти новые монархии внесли в судьбу Наполеона начала упадка, которые обнаруживались в последние годы его царствования во всем.
    Возлагая на кого-либо корону, Наполеон желал, чтобы новый король оставался связан с его системой мирового господства, с великой империей, о которой я уже говорил. Наоборот, лицо, взошедшее на трон, едва успев получить власть, уже отказывалось разделять ее с кем бы то ни было и начинало более или менее смело сопротивляться руке, пытавшейся подчинить его. Все эти вновь испеченные государи считали себя равными монархам из самых древних династий Европы в силу только декрета и торжественного въезда в их столицы, занятые французскими войсками.
    Боязнь общественного мнения, заставлявшая их проявлять свою независимость, делала их более опасным препятствием для планов Наполеона, чем мог бы быть его прирожденный враг. Понаблюдаем за ними на их царственном поприще.
    Неаполитанское королевство, с которого я начну, было 30 марта 1806 года “пожаловано”, как это тогда называлось, Жозефу Бонапарту, старшему из братьев императора. Его вступлению в это королевство хотели придать вид завоевания, но в действительности он с некоторым изумлением прочел в “Мониторе” описание так называемого сопротивления, будто бы оказанного ему.
    Через четыре месяца новый король был уже в ссоре со своим братом. Жозеф пробыл в Неаполе недолго,—обстоятельства заставили его вскоре отправиться в Испанию. Во время его пребывания в Неаполе власть была для него лишь источником развлечений; он наблюдал, как будто он был уже пятнадцатым государем своей династии, как его министры выпутываются, говоря словами Людовика XIV, из ежедневно возникавших перед его правительством затруднений. На троне он искал только радостей частной жизни и легкомысленных похождений, блиставших отраженным блеском громких имен.
    Жозефу наследовал Мюрат, которого уже больше не удовлетворяло его великое герцогство Берг. Он не успел ступить ногой по ту сторону Альп, как воображение нарисовало ему, что вся Италия будет когда-нибудь принадлежать ему. В виде компенсации за договор, обеспечивавший за ним неаполитанскую корону, он обязался сохранить конституцию, дарованную его предшественником Жозефом. Но конституция эта была оформлена только в своей административной части, и он отложил обещанную им реформу гражданских и уголовных законов, поторопившись лишь завершить финансовую организацию страны. Для облегчения взимания платежей и для увеличения поступлений он начал с уничтожения всех феодальных сборов. Подстрекаемый своим министром Зурло, он стремился к немедленному проведению этого мероприятия, интересовавшего его лишь с фискальной точки зрения. Учрежденная с этой целью комиссия вынесла по всем тяжбам между сеньорами и общинами решения, благоприятные только для последних; между тем это делалось в то самое время, когда Наполеон пытался восстановить во Франции аристократию и создать майораты. В результате этого мероприятия неаполитанские бароны не только были лишены всех феодальных прав и повинностей, исполнявшихся населением в их пользу, но у них была отнята и отдана общинам большая часть земель, в течение уже нескольких веков не подвергавшихся разделу.
    Это нанесло серьезный ущерб богатству дворянства, но облегчило взимание налогов, сделав этот источник доходов более производительным. В самом деле, за пять лет неаполитанское правительство увеличило государственные доходы с сорока четырех миллионов франков до восьмидесяти миллионов. Действительное улучшение администрации, бывшее следствием процветания казны, управляемой умелой рукой Агара, пожалованного затем званием графа Мосбургского, успокоило первые проявления в стране недовольства и помешало им достигнуть слуха Наполеона, склонного, впрочем, к снисходительности в отношении Мюрата. Он видел в нем еще много неустоявшегося, и ему льстили ежеминутные напоминания о том, что он является его творением. Он прощал ему тысячи промахов, иногда довольно серьезных, прежде чем высказать ему порицание. Но он не мог не разгневаться, когда Мюрат повелел, чтобы французы, находившиеся с разрешения императора на неаполитанской службе, принесли ему присягу и перешли в его подданство. Все были возмущены этим требованием, и Наполеон, терпение которого истощилось, проявил свое недовольство со свойственной ему резкостью. Он приказал сосредоточить в лагере, отстоявшем от Неаполя на двенадцать лье, французские войска, находившиеся в королевстве; из этого лагеря он велел объявить, что всякий французский гражданин является по закону гражданином Неаполитанского королевства, потому что в силу акта об его учреждении это королевство составляет часть великой империи.
    Мюрат, позволивший порыву увлечь себя на такой неосторожный шаг, убедился, что император ему этого никогда не простит и что для него нет другого выхода, кроме обеспечения себе безопасности путем расширения своей власти; с тех пор он интересовался только возможными способами захвата всей Италии. Присоединение к Французской империи Тосканы, Рима, Голландии, ганзейских городов сильно обеспокоило его душу. Слова “великая империя”, произнесенные с неопределенным смыслом в центре его государства, совершенно нарушили его покой, и он начал обнаруживать свои новые намерения.
    Королева, разделявшая до известной степени опасения Мюрата, не придерживалась, однако, тех же взглядов, что он, относительно возможных способов воспрепятствовать планам ее брата. Она считала, что попытки расширения еще не окрепшей власти—плохой способ для сохранения ее.
    Прибытие в Неаполь маршала Периньона для управления городом оправдывало в глазах Мюрата крайности, на которые он готов был решиться. Последовавшие вскоре в Европе события оживили его честолюбивые надежды и помыслы о мщении и заставили его ускорить осуществление его планов. Ставя себе двойную задачу: освобождения от французского влияния и расширения своей власти в Италии, он занялся увеличением армии и пытался завязать переговоры с Австрией, которую захватническая политика французского правительства начала серьезно тревожить. Королева, испытавшая умение Меттерниха соблюдать тайну, взялась написать ему, полагая, что она сохранила на него влияние. С другой стороны, король вел секретные переговоры с английскими властями и в частности с лордом Вильямом Бентинком, находившимся в Сицилии. Предлогом к ним и их основным содержанием были торговые интересы. Мюрат, считавший себя вправе жаловаться на Наполеона и возлагать на него вину за торговые запреты, выражал готовность отделиться от него. Но время для разрыва еще не наступило. Русская кампания только началась, и Мюрат не мог не участвовать в ней со своими войсками, удовольствовавшись, как и другие союзники императора, лишь спором об их численности. Управление было возложено на королеву, которой сочетание рассудительности, тонкости и обходительности давало больше влияния и власти, чем когда-либо имел ее супруг. Таким образом, в то время как Мюрат сражался и лично служил делу Франции, политика его преследовала противоположные задачи. Эта двойственная роль нравилась ему: с одной стороны, он исполнял свой долг в отношении Франции и императора, а с другой—ему казалось, что он действует как король, как независимый государь, призванный к высоким судьбам.
    Когда Австрия выступила против Франции и Лейпцигское сражение положило предел удачам Наполеона, Мюрат поспешно вернулся в Неаполь(4); с этого момента он все пустил в ход для того, чтобы его отступничество помогло ему сохранить корону и войти в большую европейскую коалицию, открывшую ему широкие возможности. Желание союзных держав совершенно изолировать Наполеона и отказ Евгения Богарнэ вступить в эту коалицию делали отступничество Мюрата весьма полезным для союзников.
    Наполеон, осведомленный обо всем происходящем, не был в создавшихся тогда условиях наставлен на правильный путь ни своим гением, ни советниками. Ему следовало в собственных интересах отозвать Евгения Богарнэ со всеми оставшимися у него французскими войсками в Лион и предоставить Италию честолюбивым мечтаниям Мюрата. Это был единственный способ воспрепятствовать его соединению с коалицией держав и возбудить в Италии национальное движение, которое было бы чрезвычайно важно для Наполеона во время указанной кампании. Но его взор был околдован, а измена завершилась в то самое время, когда он считал еще полезным говорить о верности того, кто уже за несколько месяцев перед тем подписал договор с Австрией. Интриги, к которым Мюрат прибегал для получения власти над всей Италией, тем не менее продолжались; их можно было достаточно точно проследить, и на Венском конгрессе они послужили причиной разрыва с ним всех держав, следствием чего была его гибель.
    Я хотел показать здесь, что в могуществе Наполеона на той высоте, которой он достиг, и в его политических творениях был коренной порок, который должен был, с моей точки зрения, препятствовать его укреплению и подготовить его падение. Наполеон находил удовольствие в том, чтобы тревожить, оскорблять, мучить тех, которых он возвысил; постоянно испытывая подозрения и пребывая в состоянии раздражения, они со своей стороны тайно подрывали создавшую их власть, которую привыкли уже считать своим главным врагом.
    Те же самые разрушительные начала, которые я подробно охарактеризовал применительно к Неаполю, обнаружились в той или иной форме во всех созданных Наполеоном государствах.
    В Голландии он начал с того, что передал президенту власть, находившуюся в руках директории, которая не была бессменной. Он убедил Шиммельпеннинка согласиться на принятие верховной власти с титулом великого пенсионария. Шиммельпеннинк был слишком умен, чтобы не понимать, что предназначенная ему роль имеет временный характер. Но притязания французских агентов и вытекавшее из них расточение казны, естественно, раздражали общественное мнение Голландии. Шиммельпеннинк надеялся использовать в интересах своей страны кратковременное влияние, которое должно было послужить ему наградой за его услужливость в отношении Наполеона. Он хотел добиться лучших условий для Голландии, но его иллюзии на этот счет должны были оказаться непрочными. Император, всегда стремившийся придать видимость национального движения кризисам, создаваемым им с целью уничтожения независимости побежденных стран, начал со времени принятия власти Шиммельпеннинком тайно возбуждать недовольство старых привилегированных корпораций, городской магистратуры и дворянства Голландии против лица, вышедшего из класса буржуазии; одновременно он пытался оживить в народе революционное настроение, чтобы побудить его восстать против власти, переданной новым порядком в руки одного человека. Но умеренность и мудрость великого пенсионария, глубокий здравый смысл голландцев и убеждение, что всякая попытка выступить немедленно вызовет решительное вмешательство Франции, побудили страну спокойно подчиниться своему новому правительству.
    Когда император увидал, что его происки не приводят к поставленной им цели и что он не оказывает никакого влияния па страну, он усвоил другой образ действий. Через посредство адмирала Верюелля он дал знать самому Шиммельпеннинку и нескольким видным в стране лицам, что такое положение не может длиться, что Голландии необходимо заключить более тесный союз с Францией, испросив себе в государи французского принца. Некоторые полученные им сведения с очевидностью показали Наполеону, что страна больше всего боялась присоединения к Франции, и он ловко воспользовался этим настроением, способствовав призванию одного из своих братьев. Он не только обещал сохранить целость территории, но присоединил к ней Восточную Фризландию и возбудил в именитых родах всевозможные надежды. Шиммельпеннинк испытывал самые мучительные колебания; он не решался ни запросить мнение страны, ни согласиться на то, что от него требовали. Самым осторожным и мудрым ему казалось отправление депутации в Париж, чтобы судить там на месте о допустимых пределах сопротивления. Эту депутацию он составил из Гольдберга, Гогела, Сикса и ван Стирума. Данные им и адмиралу Верюеллю инструкции предписывали ни под каким видом не соглашаться на присоединение и возражать против всякого предложения, клонящегося к учреждению монархии, ссылаясь на то, что эта форма противоречит нравам и обычаям страны.
    Императору все это было так же хорошо известно, как и голландским депутатам; но его воля была столь тверда, тщеславие его было так задето, что никакие соображения какого бы то ни было характера не могли помешать ему принудить этих несчастных уполномоченных формально просить согласия Людовика Бонапарта на принятие голландской короны. Людовик, со своей стороны, был вынужден принять ее, и Голландия превратилась таким образом в королевство. Из такого положения для Наполеона могли проистечь только осложнения. Они и в самом деле скоро обнаружились, и притом во множестве.
    По прибытии в Гаагу принц Людовик был встречен очень холодно. Он пробыл там сначала очень недолго; призванный вследствие объявления войны Пруссии стать во главе голландской армии в Вестфалии, он начал осаду Гамельна, когда на эту крепость распространилась капитуляция Магдебурга; его кампания этим закончилась. Вернувшись в Амстердам, он направил все усилия на обеспечение независимости Голландии, откуда проистекли бесконечные споры между обоими братьями. Результатом их был очень тяжелый для Голландии договор. Император составил его таким образом, чтобы оскорбить своего брата и побудить его к отречению. Однако раздражение толкнуло Людовика Бонапарта на крайности совершенно другого рода. По внешнему виду он покорился, но немедленно начал переговоры с петербургским и лондонским дворами. Его хлопоты у этих двух дворов не увенчались успехом. Приняв однажды решение не выполнять договора, заключенного им с братом, он подготовился к открытому сопротивлению, воодушевил всю Голландию на войну, возвел укрепления против Франции и не хотел уступить даже силе, которую Наполеон был вынужден применить против него.
    Когда его королевство было занято армией, находившейся под командованием маршала Удино, он тайно покинул страну и удалился куда-то в Германию, завещав Голландии всю свою ненависть к брату(5).
    Присоединение ее к Франции было следствием его удаления. Благодаря этому император расширил свою империю, но ослабил свои силы, потому что ему приходилось держать наготове армейский корпус для обеспечения верности своих новых подданных. Опасение суровых рекрутских наборов и призывов в караулы перевешивало у них чувство удовлетворения от того, что форт Гельдер сделался одним из морских оплотов французской империи, а Зюдерзее превратился в большую школу мореплавания, в которой должен был обучаться экипаж флота, строившегося Францией в Антверпене. Несколько правительств, смененных Наполеоном в Голландии, бесследно уничтожили там доверие к нему народа и заставили ненавидеть самое имя француза; но наиболее серьезные затруднения, испытанные им в этой стране, выросли там, как мы видели,—и как это было и в других созданных им государствах,—из его собственной семьи.
    Объединение двадцати мелких государств и превращение их декретом Наполеона в Вестфальское королевство, созданное для его брата Жерома Бонапарта, породило новые препятствия для его честолюбивых стремлений. В королевство это, имевшее приблизительно два миллиона жителей, целиком вошли владения курфюрста Гессен-Кассельского. Надо вспомнить, что в этом Гессенском государстве воля государя почти полностью заменяла все учреждения и что народ, не обремененный налогами, еще не стремился к другому роду правления.
    Вскоре после своего назначения (это то выражение, которое император хотел ввести в употребление) Жером отправился в столицу своих владений, Кассель. Брат назначил ему род регентства, составленного из Беньо, человека большого ума, Симеона и Жоливе, указаниям коих он должен был следовать. Их портфели были полны всевозможными декретами учредительного характера. Прежде всего они привезли с собой из Парижа конституцию; затем они должны были приспособить к ней судебную, военную и финансовую систему. Первым их мероприятием было новое разделение территории, мгновенно нарушившее без помощи революции все традиции, обычаи и связи, созданные временем. Затем были учреждены префектуры, округа и повсюду назначены мэры. Таким образом в Германию был перенесен из Франции весь механизм управления, причем утверждалось, что это ускорило ее развитие. Когда возложенное на них поручение было исполнено, Беньо и Жоливе вернулись во Францию; Жером Бонапарт поспешил облегчить им возвращение туда. Он оставил Симеона в качестве министра юстиции и царствовал затем один, то есть имел двор и бюджет, или, вернее, женщин и деньги.
    Двор организовался сам собой, но уже в первые годы было очень трудно установить бюджет, сильно возросший вследствие больших запасных фондов, составлявшихся из половины аллоидальных имуществ Вестфальского королевства, доход с которых Наполеон отписал в свою казну. Эта династия начала с того, чем другие кончают. Уже со второго года царствования Жерома приходилось всячески изворачиваться. Выхода искали не в соблюдении возможной экономии, а в новых налогах. Вместо тридцати семи миллионов дохода, которые были бы достаточны для покрытия необходимых расходов государства, требовалось свыше пятидесяти миллионов. Поэтому прибегли к средству, вызывающему в народе наибольшее недовольство: был выпущен принудительный заем, который сопровождался, как все такие налоги, многочисленными случаями произвола и не был покрыт даже наполовину. Потребности и расходы возросли, наконец, с тридцати семи миллионов до шестидесяти. Кассельский двор стремился соперничать в блеске с Тюильрийским. Молодой государь дал такую волю своим склонностям, что мне пришлось слышать отзыв серьезного и правдивого Рейнгардта, тогдашнего французского посланника в Касселе, утверждавшего, что, за исключением трех или четырех почтенных по возрасту особ, во дворце не было ни одной дамы, на верность которой его величество не приобрел бы прав; и это несмотря на пристальный надзор прекрасной госпожи Трухзесс и госпожи ла Флеш, которой было также поручено наблюдение за обществом, окружавшим молодого принца Вюртембергского(6).
    Роскошь двора, его распущенность и разорение страны вызывали ненависть к Франции и императору, которому все это приписывалось; это недовольство не сопровождалось немедленным взрывом только потому, что свойственная немцам безропотность усиливалась страхом, который внушал тесный союз вестфальского короля с французским колоссом. Как должны были относиться заслуженные университеты Геттингена и Галле, которых государем был Жером, к этой необузданной роскоши, к этой распущенности, столь далекой от простоты, скромных нравов и здравого смысла, отличавших эту часть Германии? Неудивительно, что, когда в 1813 году русские войска вошли в Вестфалию, все отнеслись к этому, как к освобождению. А между тем страна снова попадала под власть того самого гессенского курфюрста, который за тридцать лет до того продавал своих солдат Англии(7).
    Здесь следует указать на неуместную роскошь этих дворов, созданных Наполеоном. Роскошь Бонапартов не была ни немецкой, ни французской; это была смесь, в некотором роде искусственная роскошь, заимствованная отовсюду. В ней было нечто торжественное, как в Австрии, и какое-то смешение европейского с азиатским, заимствованное из Петербурга. Она рядилась в тоги, взятые в Риме Цезарей, но зато сохранила лишь очень немногое от старинного французского двора, где великолепие отлично скрывалось под очарованием изящного вкуса. Такая роскошь была прежде всего неприлична, а слишком явное пренебрежение приличием всегда вызывает во Франции насмешку.
    Род Бонапартов вышел с уединенного, почти не французского острова, где он жил в стесненных условиях; его главой был одареннейший человек, обязанный возвышением военной славе, приобретенной им во главе республиканских армий, которые были сами созданы демократией, находившейся в состоянии брожения. Разве ему не следовало отказаться от старинной роскоши и искать совершенно новых путей даже для легкомысленной стороны жизни? Разве он не представил бы более внушительное зрелище, усвоив благородную простоту, которая внушила бы доверие к его силам и к прочности его власти? Вместо того Бонапарты так заблуждались, что считали ребячливое подражание королям, которых они лишали тронов, верным способом им наследовать.
    Мне хотелось бы избежать всего, что может иметь видимость полемики, но, впрочем, мне и не нужно называть имен, чтобы показать, что эти новые династии вредили своими нравами моральному авторитету императора Наполеона. Нравы народа в периоды смуты часто бывают дурны, но мораль толпы строга, даже когда толпа эта обладает всеми пороками. “Люди, развращенные в мелочах,—говорит Монтескье,—бывают в основном очень добропорядочны”. И эти самые добропорядочные люди судят королей. Когда они выносят позорящий приговор, власть особенно недавно возникшая, не может не поколебаться.
    Гордость испанцев не позволила этому великому и благородному народу так долго сдерживать свое негодование, как это делали вестфальцы. Оно было порождено вероломством Наполеона, а Жозеф ежедневно со времени своего прибытия в Испанию питал его. Он понял, что дурные отзывы о брате равносильны разрыву с ним и что разрыв с братом означает укрепление в Испании. Этим объясняются его речи и его поведение, бывшее всегда в явной оппозиции к воле императора. Он не переставал твердить, что Наполеон презирает испанцев. Об армии, воевавшей с Испанией, он отзывался, как об отбросах французских войск. Он распространял всякие слухи, которые могли повредить его брату, и доходил до того, что раскрывал постыдные для его собственной семьи тайны, иногда даже в самом государственном совете. “Мой брат знает только одну систему управления,—говорил он,—именно управление железной рукой; для достижения этой возможности он считает пригодными все средства”; и он наивно добавлял: “в моей семье я единственный порядочный человек, и, если бы испанцы сплотились вокруг меня, они скоро могли бы уже не бояться Франции”. Император, со своей стороны, отзывался в таком же неуместном тоне о Жозефе: он подавлял его презрением, которое он обнаруживал также и перед испанцами; под действием раздражения последние начали, наконец, верить их речам, когда они говорили друг о друге. Гнев Наполеона на брата заставлял его всегда уступать в испанском вопросе первому порыву и постоянно приводил его к серьезным ошибкам. Во всех своих действиях оба брата поступали наперекор друг другу; они никогда не могли столковаться ни по одному политическому проекту или финансовому вопросу, ни по одной военной диспозиции.
    Следовало учредить верховное командование, организовать оккупационную и действующую армии, условиться об источниках, из которых можно было бы продовольствовать войска, обмундировывать их и уплачивать им жалование. Все, что могло привести к этой цели, систематически терпело неудачу, потому что Наполеон считался со своими генералами, на которых он привык полагаться; они же всегда—часто даже в личных интересах—прибегали, настаивая на чем-нибудь, к тому банальному предлогу, что, мол, безопасность армии, которой я имею честь командовать, требует того-то или того-то; нередко же неудачи вызывались личной политикой Жозефа, постоянно стремившегося из оппозиции к своему брату возложить на Францию все военные расходы. Для устранения препятствий к осуществлению его намерений, непрерывно создаваемых Жозефом, император предписал своим генералам сноситься непосредственно с его начальником главного штаба, князем Невшательским. Они это и делали, и, даже не столковавшись между собой, а руководствуясь исключительно своими интересами, они во всех своих сообщениях рекомендовали императору отказаться от проекта овладения Испанией для возведения на ее престол члена его семьи; они советовали ему расчленить ее, как Италию, и вознаградить своих храбрых воинов, раздав им там княжества, герцогства, майораты. Мне рассказывали, что герцог Альбуфера, имевший в известном смысле светлую голову, добавлял, что это означало бы возвращение к временам мавританских князей, вассалов западного калифата.
    В Кадиксе, откуда слухи расходились по всему королевству, было известно все, что происходило изо дня в день во французских главных квартирах; можно себе представить, какую силу придал сопротивлению Испании страх такого будущего. Поэтому, сколько бы ни побеждали французские генералы, они встречали все новые врагов, и им удалось вполне покорить только местности, сплошь оккупированные французскими войсками; тем не менее и там их коммуникационные линии постоянно перерезались партизанскими отрядами.
    Жозеф, со своей стороны, оказывал милости лишь некоторым недовольным императором французам, которые поступили к нему на службу. Эти новоявленные кастильцы пробрались на все придворные, гражданские и военные должности, проникли в государственный совет, с чрезвычайным высокомерием обращались с испанцами, всячески льстили честолюбию короля и никогда не пропускали случая поносить его брата. Ненависть к императору одинаково обнаруживалась в королевском дворце и в зале хунты в Кадиксе.
    Каков мог быть исход предприятия, руководители которого были в открытой вражде друг с другом и которое подрывалось систематическим отзывом войск, уже успевших свыкнуться с новыми условиями, потому что они требовались то против Австрии, то против России и заменялись в таких случаях несчастными рекрутами?
    Император, к которому в Ваграме вернулась удача, временно покинувшая его в Лебау, убедил себя в том, что покорение Испании последует за миром, продиктованным им в Вене, но ничего подобного не осуществилось. Мир этот не оказал никакого влияния на дела испанского полуострова; воспользовавшись предоставленным ей временем, Испания усилила сопротивление, поднявшее голову по всей стране. Наполеон решил тогда, что требуется большое напряжение сил, которые он применил, однако, совершенно неправильно. Он исходил из ложной идеи, полагая, что легко справится с испанцами, если выгонит из Португалии лорда Веллингтона. Маршал Массена употребил для этой операции громадные силы, но она осталась бесплодна, и даже успех ее не привел бы в сущности ни к чему. Вооруженный испанский народ поднялся в своей массе, которую приходилось покорять. Даже если бы императору удалось подавить вооруженное сопротивление, на многие годы сохранилось бы глухое недовольство, уничтожение которого всего труднее.
    До известной степени предоставленный благодаря другим предприятиям своего брата самому себе и своим собственным силам, Жозеф понял, наконец, что его истинным врагом является народ. Тогда он приложил все усилия, чтобы привлечь его на свою сторону. Его министры стали распространять памфлеты, полные всевозможных обещаний: Жозеф стремится, мол, к освобождению испанцев, он передаст на рассмотрение самых просвещенных людей конституцию, приноровленную к нравам страны; он обещает провести большую экономию и значительное уменьшение налогов. В своих воззваниях он прибегал ко всем революционным методам. Для уничтожения их действия кадиксские кортесы начали соперничать с Жозефом в либерализме и пошли во всех вопросах дальше него. Издававшиеся в Кадиксе декреты только и говорили об уничтожении инквизиции, феодальных прав, привилегий, внутренних таможен, цензуры над газетами и т. д... Среди всех этих развалин была создана демократическая конституция, впрочем с наследственным королем, чтобы не слишком отпугнуть друзей монархии. Но никакой король не мог бы вступить на подобный трон, сохраняя свое достоинство или хотя бы только не жертвуя своей безопасностью. Кадиксские кортесы поступили бы осторожнее, восстановив основные законы Испании, так искусно разрушенные и затем окончательно отмененные королями австрийской династии.
    В разгар всех этих интриг в Испанию вступил лорд Веллингтон; он отнял Бадахоз у герцога Далматского и Сиурдад— Родриго у герцога Рагузского. Овладев этими двумя подступами к Испании, находящимися на крайнем севере и юге ее границы с Португалией, английский генерал ловко обманул герцога Далматского, внушив ему уверенность, что он намеревается идти в Андалузию, тогда как на самом деле он направился на р. Дуэро вблизи Вальядолида. Со своей стороны, герцог Рагузский принял сражение у деревни Арапил, не дожидаясь подкрепления в пятнадцать тысяч человек, бывшего уже на близком расстоянии от него, и, явившись на поле сражения, он получил тяжелое ранение. Армия, оставшаяся без начальника, понесла после первого же выстрела жестокое поражение. Лорд Веллингтон, продвинувшийся в результате своих удач слишком далеко на север, не поколебался, сохраняя свою всегдашнюю осторожность, вернуться назад в Португалию; оттуда его заставили снова выйти бедствия знаменитого русского похода, которые вынудили императора Наполеона призвать к себе лучшие войска, оставшиеся в Испании.
    Первое же известие об этих неудачах увеличило беспорядок, который поддерживали вокруг Жозефа многочисленные непокорные начальники; следствием этого был роковой проигрыш сражения у Витории. Герцог Далматский, спешно отправленный в Испанию, пытался собрать остатки армии. Он произвел искусные передвижения войск, но вопрос сводился уже только к защите южных провинций Франции. Так закончилась эта попытка великого завоевания Испании, столь же плохо руководимого, как и коварно задуманного; говоря о плохом руководстве, я имею в виду не только генералов Наполеона, но и его самого, так как он тоже совершил в Испании серьезные военные ошибки. Если бы он двинулся в конце 1808 года, после капитуляции Мадрида, в Андалузию и нанес там Испании сильный удар вместо того, чтобы ринуться в погоню за английским корпусом, спешившим в Корогну грузиться на суда и которому он причинил лишь очень малый урон, то он бы уничтожил сопротивление испанских генералов, и у них бы не оставалось другого выхода, как уйти в Португалию.
    Потеряв однажды из виду истинные интересы Франции, император необдуманно, со всем пылом своей страсти отдался честолюбивому желанию возвести еще одного члена своей семьи на один из первых тронов Европы; для достижения этого он бесстыдно напал на Испанию, не имея к тому ни малейшего предлога, чего народы с их строгим понятием честности никогда не прощают. Изучая все действия или, вернее, все побуждения Наполеона в этот столь важный для его судьбы период, начинаешь верить, что он был влеком роком, ослеплявшим его высокий ум.
    Даже если бы император рассматривал испанскую кампанию только как средство принудить Англию к заключению мира, разрешить все сложные политические вопросы, нависшие тогда над Европой, и твердыми гарантиями обеспечить за каждым государем его владения, то все же это предприятие не заслуживало бы более снисходительного к себе отношения, но по крайней мере оно бы больше походило на дерзкую политику завоевателя. Я встречал нескольких лиц, которые не знали его и, имея, подобно нашим старым дипломатам, ум, склонный к теоретической оценке событий, предполагали у него такие намерения. В самом деле, так как байонское соглашение могло быть уничтожено по желанию сторон, то было естественно рассматривать его как принесение жертвы, которая при правильном выборе для нее времени была бы полезна для общеевропейского мира; но после апреля 1812 года любители политических комбинаций должны были отказаться от этой гипотезы, потому что Наполеон отклонил тогда предложение английского кабинета; последний заявил, что не видит никаких непреодолимых трудностей для заключения с императором соглашения по всем спорным вопросам при условии его предварительного согласия на восстановление Фердинанда VII на испанском троне, а Виктора Амедея на троне Сардинии. Если бы он принял эти предложения, он бы приобрел за свои жертвы большие права, и все кабинеты могли бы поверить, что он вторгся в Испанию лишь в надежде обеспечить этим для Франции прочный мир и укрепить свою династию.
    Но Наполеон уже давно перестал интересоваться политическими целями Франции и мало размышлял над своими собственными задачами. Он желал не сохранения, а расширения. Казалось, что забота об удержании приобретенного никогда не посещала его ум и что по своему характеру он отвергал се.
    Тем не менее те меры, на которые он не умел решиться в то время, когда они могли быть полезны, он был вынужден принять, когда было уже слишком поздно и когда это стало бесцельно для его власти и славы. Возвращение членов испанского королевского дома в Мадрид в январе 1814 года и возвращение в то же время папы в Рим было лишь мерой, внушенной отчаянием; быстрота, с которой были приняты и проведены эти решения, и тайна, которой они были окружены, лишили их престижа, создаваемого величием и великодушием. Но я перехожу к вопросу о возвращении папы в его государство, в то время как до сих пор в моем рассказе не было уделено места нашим отношениям с римским двором. Между тем это настолько замечательное событие нашей эпохи, что я должен привести здесь его подробности.
    Разногласия, возникшие между Наполеоном и римским двором вскоре после заключения конкордата 1801 года, обострились после помазания Наполеона, хотя оба эти события должны были бы их предупредить. Разногласия эти были известны в течение долгого времени только благодаря молве об оскорблениях, нанесенных императором папе, и вследствие благородных сетований святейшего отца, в очень неотчетливой форме и лишь с большим трудом доходивших до публики. Возникновение этих разногласий и их причины в той части, которая касалась чисто богословской их стороны, могли бы быть правильно оценены церковным советом, созванным Наполеоном в Париже, о чем я скажу дальше. Но деятельность этого совета, составленного из весьма просвещенных людей, держалась в тайне.
    Каков был ход событий, приведший к гонению на папу и преследованию его, проводившемуся в течение почти десяти лет с такой ненавистью, так неполитично и столь разнообразными способами?
    Обратимся к фактам и датам, начав немного издалека. Некоторые из этих дат объяснят великие невзгоды Пия VII, перенесенные им со столь героическим мужеством, что едва дерзаешь указать на известную непредусмотрительность святейшего отца.
    Его предшественник, Пий VI, удаленный из Рима по приказу Директории от 10 февраля 1798 года, умер в Балансе 21 августа 1799 года. Пий VII был избран 14 марта 1800 года в Венеции, принадлежавшей тогда, согласно одной из статей договора, заключенного в Кампо-Формио, германскому императору; 3 июля того же года он совершил въезд в Рим, отвоеванный обратно союзниками вместе с Церковной областью в то время, как Бонапарт был в Египте.
    Я уже говорил в другом месте, что по возвращении из Египта Бонапарт неожиданно явился 16 октября 1799 года в Париж и что в результате государственного переворота 18 брюмера (9 ноября 1799 года) он стал 13 декабря 1799 года во главе правительства в качестве первого консула. Конклав открылся в Венеции 1-го числа того же самого декабря и, пока Пий VII, избранный в марте следующего года, совершал переезд из Венеции в Рим, Бонапарт отметил принятие им власти двумя событиями, имевшими громадное влияние на судьбу Италии. 2 июня 1800 года он вступил в Милан, где он восстановил Цизальпийскую республику, а через двенадцать дней, 14 июня, он выиграл знаменитое сражение при Маренго, давшее Франции значительную часть Италии и сократившее Церковную область до тех границ, какие были для нее определены Толентинским договором.
    Таким образом, вступая в Рим после этих двух событий, 3 июля 1800 года, папа должен был понимать, сколь важно для него было снискать расположение такого могущественного покровителя и столь опасного врага, как Бонапарт; он должен был понимать, как важно было для религии, которой он был главой и которая испытала во Франции такие превратности и гонения, прекращение междоусобия, уже столько времени раздиравшего эту несчастную страну.
    Бонапарт понимал эту потребность, и, находясь проездом в Милане, он с величайшим интересом отнесся к первым предложениям, сделанным ему весьма секретно и очень искусно римским двором. Разве не удивительно, что Бонапарт, поставленный во главе правительства своими военными подвигами и господствовавшими тогда философскими или освободительными идеями, немедленно почувствовал необходимость сближения с римским двором? Вероятно, именно в этом деле он дал величайшее доказательство силы своего характера, так как он сумел пренебречь всеми насмешками армии и даже противодействием своих коллег, обоих консулов. Он продолжал твердо держаться той мысли, что для поддержания гражданского устройства духовенства и теизма, которые потеряли общее сочувствие, пришлось бы принять на себя роль гонителя католической религии и действовать против нее и ее служителей по всей строгости законов; между тем, отказавшись от религиозных новшеств революции, ему было легко превратить нашу древнюю религию в своего друга и даже найти благодаря ей опору у французских католиков.
    Поэтому он решил — и это одно из проявлений его великого гения — заключить соглашение с главой церкви, который один мог согласовать и сблизить культ с доктриной, вынести в качестве судьи и повелителя решение в их споре и, наконец, восстановить их единство своим авторитетом, с которым ничто не могло сравниться.
    К этому авторитету прибавилось в лице папы влияние серьезного и искреннего благочестия, большой просвещенности и обаятельной мягкости.
    Конкордат, весьма желанный, особенно в провинциях, не мог быть заключен при более благоприятных предзнаменованиях; 8 апреля 1802 года он превратился в закон. Он состоял из семнадцати статей, обнаруживавших удивительную мудрость и предусмотрительность. Все в нем было ясно, точно, ни одно слово не могло задеть или быть кому-либо неприятно. На отчужденные церковные имущества не могли быть более заявлены никакие требования, и было указано, что лица, приобретшие такие имущества, должны быть в этом отношении совершенно спокойны. Эта очень важная уступка была получена благодаря снисходительности папы, преисполненного благочестия.
    Но один вопрос представлял необычайные трудности. Для восстановления во Франции культа нужно было добиться от всех старых епископов сложения сана или же обойтись без них. Все они предложили отречься и в 1791 году, когда было введено гражданское устройство духовенства, даже вручили заявление об этом Пию VI, который счел нужным отказать им в своем согласии. В 1801 году папа Пий VII потребовал у них в своем послании от 24 августа, начинавшемся словами “Tammulta”, сложения сана, как обязательного предварительного условия всяких переговоров; он объявлял, впрочем, в мягких, дружеских, но твердых выражениях, что в случае отказа, о котором он не допускает и мысли, он будет, к своему собственному сожалению, вынужден назначить для управления недавно разграничейными епископствами вновь облеченных этим саном епископов.
    Из восьмидесяти одного еще живого и не отказавшегося от кафедры епископа сорок пять пастырей послали заявления о сложении с себя сана, тридцать шесть отказались сделать это; большинство последних руководствовалось, я полагаю, не столько религиозными убеждениями, хотя они и получили в своем отказе поддержку ученого богослова Асселина, сколько преданностью династии Бурбонов и ненавистью к существующему правительству. Многие утверждали тогда, что отказ некоторых из них означал скорее, отсрочку и не имел безусловного значения, но тем не менее все они упорно его держались, и самое их сопротивление с каждым днем усиливалось; после их канонического протеста в 1803 году, подписанного всеми не сложившими с себя сана епископами(8), в апреле 1804 года появилась декларация о правах короля, подписанная тринадцатью епископами, имевшими местопребывание в Англии, а за ней последовали другие, еще более резкие протесты. Наконец, забегая вперед, я напомню здесь, что в 1814 году, когда Людовик XVIII вступил на престол, эти епископы надеялись поставить себе в заслугу перед самим папой то, что они ему противодействовали, и написали ему в таком смысле высокомерное письмо, в котором каждый из них титуловал себя по своему прежнему епископству. Папа отказался принять его, и, настаивая на своем отказе, он заставил их обратиться к нему с извинительным письмом; они отступились в нем от своих притязаний и подписали его как бывшие епископы. Чтобы на этот счет не оставалось никаких сомнений, папа не допустил возвращения ни одного из них на их прежние кафедры и не сделал исключения даже для реймского архиепископа(9), несмотря на все имевшиеся к тому основания.
    Но я возвращаюсь к событиям 1801 года и последующих лет. Папа видел полное осуществление конкордата без каких бы то ни было осложнений для Франции; несмотря на существовавшие разногласия, противодействие было несерьезно, возникало редко и не имело последствий.
    Нужно, однако, сказать, что в этом вопросе Пий VII проявил властность, выходившую из обычных рамок, и если бы в другое время какой-либо папа попытался воспользоваться такой властью, он встретил бы противодействие: именно Пий VII без суда сместил епископов и уничтожил во Франции без соблюдения формальностей более половины всех епископств. В другую эпоху было бы признано, что это находится в полнейшем противоречии с правами галликанской церкви. Но в данном случае не могло быть сравнения с нормальными временами; было немыслимо и казалось бы смехотворным ссылаться на эти права и требовать их применения. Папа бесплодно истощил перед этим меньшинством из тридцати шести епископов самые убедительные доводы, а затем, опираясь на большинство французских епископских кафедр, он прибег к единственному возможному средству для уничтожения раскола, с которым настоятельно нужно было покончить. В самом деле, какое другое средство мог применить папа? Как ни искать, его нельзя себе даже представить. Аббат Флери, ревностный приверженец галликанской церкви и, конечно, весьма мало склонный расширять власть папы, говорит, однако, в своей речи о правах галликанской церкви, что, когда дело касается соблюдения правил и канонических постановлений, “власть папы верховна и возвышается над всем”. Боссюэ говорит примерно то же самое: “Нужно сказать, следовательно, с еще большим основанием (добавляет в одной из своих работ Эмери), что власть папы верховна и возвышается над всем, даже над каноническими постановлениями, когда дело касается сохранения церкви или значительной ее части, потому что канонические правила и постановления созданы только для поддержания этих великих интересов”. Отец Томассен также говорит в своей известной большой работе о дисциплине в церкви: “Ничто не соответствует в такой степени каноническим постановлениям, как нарушение их, когда из этого нарушения должно проистечь большее благе, чем из самого их соблюдения”.
    Итак, в этом сложном вопросе Пий VII обнаружил одновременно твердость характера и глубокое знание истинных начал. Он уничтожил раскол, не раздражая, не оскорбляя епископов, принявших гражданское устройство, и, не уступив ни в одном пункте, он тем не менее в результате восстановил всюду спокойствие.
    Все же в епархиях, в которых прежние епископы не сложили с себя сана, многие были смущены. Сохранив за собою свою юрисдикцию, некоторые из таких пастырей согласились, однако, на исполнение их обязанностей заменявшими их епископами, чем была восполнена недостаточность прав последних. Но те, которые по своим политическим взглядам были наиболее враждебны революции в самом ее принципе и которыми это чувство владело безраздельно, оказали самое сильное противодействие и не подумали дать такого согласия. Это упорное сопротивление не привело, впрочем, ни к тому результату, ни к тем последствиям, на которые они рассчитывали и которых им следовало бы опасаться. Те прихожане их епархий, совесть которых была особенно боязлива, испытывали, может быть, в течение короткого времени беспокойство; они не замедлили, однако, понять, что так как их прежний епископ не желает явиться к ним или сложить с себя по требованию папы сан, то они безусловно не заслуживают упрека, оказывая в подобных обстоятельствах доверие новому епископу, присланному к ним папой.
    Епископы, оставшиеся в Лондоне, конечно, со скорбью наблюдали, как люди, проникнутые их доктринами, подобно аббатам Бланшару и Гаше, доводили до крайностей выводы (однако довольно правильно сделанные) из них, издавали в Англии и ввозили во Францию множество пасквилей на папу, в которых они неистовым стилем, казавшимся заимствованным у Лютера, объявляли его еретиком, схизматиком, отрешенным от папства и даже от священства; они говорили, что одно произнесение его имени во время обедни является кощунством, что он такой же чужой для церкви, как еврей или язычник; они твердили о его преступлениях, о зрелище соблазнов и т. д... Я не изменяю ни одного слова. Будем верить, к чести епископов, составлявших то, что называлось тогда малой церковью, что при всей их оппозиционности они не одобряли это безумное исступление, хотя оно и предназначалось, по-видимому, для них. Впрочем, оно было торжественно осуждено двадцатью девятью ирландскими католическими епископами и лондонскими викариями. Нужно добавить, что во Франции, где эти пасквили распространялись, они получили надлежащую оценку во всеобщем пренебрежительном к ним отношении. Кажется, полиция передала или намеревалась передать дело о них суду, но даже это не помогло им выйти из полной безвестности.
    Одновременно с конкордатом Бонапарт издал в форме закона органические статьи, распространявшиеся на католическое и на протестантское духовенство. Некоторые из этих статей вызвали недовольство папы, поскольку они, по-видимому, ставили французскую церковь в слишком большую зависимость от правительства даже в вопросах второстепенного значения. Он сдержанно возражал против этого, просил внести исправления и постепенно добился, даже без большого труда, существенных изменений. Впрочем, некоторые из этих статей были временными и действие их должно было кончиться вместе с обстоятельствами, вызвавшими их введение. Другие естественно вытекали из старинных прав галликанской церкви; на их изменение нельзя было согласиться, и папе не следовало бы на это надеяться. Для заключения конкордата пришлось временно отказаться от этих прав, но, когда цель была достигнута, следовало немедленно восстановить наши привилегии. Все, что действительно требовалось, было дано, если не сразу, то по крайней мере с течением времени. Папу, как это будет видно дальше, вполне поддерживал в его стремлениях нантский епископ и папский посол, кардинал Капрара. Последний знал характер Наполеона, и все его поведение отличалось большой рассудительностью и чрезвычайной умеренностью; он умел достигать, боялся раздражать и был слишком доволен тем, чего удалось добиться, чтобы подвергать эти достижения опасности.
    Кардинал Капрара, назначенный папским послом при Бонапарте, имел самые широкие полномочия, данные ему буллой “Dextera...” от августа 1801 года и буллой “Quoniam...” от 29 января того же года, для проведения конкордата, возведения в сан новых епископов и устранения всех затруднений, которые могли бы возникнуть. Но, хотя конкордат был заключен и подписан в Париже 15 июля 1801 г. и утвержден Пием VII в августе, он был обращен в закон (вследствие того, что раньше этого срока не собрался законодательный корпус) лишь 8 апреля 1802 года; только с этого дня, принеся тогда же (8 апреля) присягу лично первому консулу, папский посол мог приступить к своим обязанностям и возводить в сан новых епископов. В его присяге можно было установить заметную, правда, только для очень опытного глаза, небольшую разницу между тем, что предписывалось постановлением консулов, и теми выражениями, которые он употребил. Постановление гласило кратко: “Он поклянется и обещает согласно обычной формуле сообразоваться с законами государства и с правами галликанской церкви”. Между тем кардинал поклялся и обещал (по-латыни) соблюдать конституцию, законы, уставы и обычаи Французской республики и в то же время “ни в чем не действовать вопреки власти и юрисдикции правительства республики, как и правам, свободе и привилегиям галликанской церкви”. Всему этому предшествовало торжественное обращение к первому консулу, с каким не обращались, вероятно, ни к одному монарху. При ближайшем ознакомлении нельзя не обратить внимания на то, что вместо обещания сообразоваться с правами галликанской церкви (что означает известное присоединение к ней или по крайней мере признание этих прав) он дал только обещание ни в чем не действовать вопреки им, имевшее чисто отрицательное значение. Впрочем, разница в отношении результатов ничтожна или, вернее, ее вообще не было, так что на этом можно было бы не останавливаться. Кроме того, в другой части своей присяги он обещал больше того, что от него требовалось, и вместо того, чтобы поклясться сообразоваться с законами государства, он дал более определенную положительную клятву в соблюдении конституции, законов, уставов и обычаев республики.
    Что касается прав галликанской церкви, которые пугали римский двор, то все, чего можно было ждать от папского посла, это именно обещания под присягой не действовать вопреки им, особенно если вспомнить, что никогда ни один папа их не признавал. Иннокентий XI (Одескалки) в течение восьми лет потрясал порядок во французской церкви вследствие этих же самых прав, подтвержденных на съезде духовенства 1682 года(10). Он упорно отказывал в своей булле второстепенным духовным лицам, которые были членами этого съезда (впрочем, без права решающего голоса). Его преемник Александр VIII (Оттобони) был еще более упорен в своих отказах, и за два дня до смерти он издал буллу против четырех пунктов, принятых в 1682 году, которая не имела, однако, последствий в виду того, что он издал ее, уже умирая. Иннокентий XII (Пиньятелли) не мог при всем своем благодушии решиться дать буллы епископам, назначенным в период с 1682 по 1693 год, пока они не написали ему извинительного письма с выражениями сожаления по поводу того, что произошло на этом съезде. Упомянутое письмо было в самом деле унизительно, и это особенно усугублялось тем обстоятельством, что Людовик XIV приложил к нему собственноручное письмо, в котором он обещал не применять своего эдикта от 22 марта 1682 года. Письмо короля должно было казаться отречением от собственных действий; однако он отверг его перед своей смертью; в конце концов эдикт не был отменен и продолжал осуществляться при его преемнике.
    Можно не напоминать здесь, что Бонапарт, провозглашенный сенатом 20 мая 1804 года императором, придавал большое значение помазанию его папой. То, что ему удалось этого достигнуть, было чудом его судьбы, и в то время я был очень счастлив, что способствовал ему потому, что полагал, что благодаря этому узы, связывавшие Францию с римским двором, станут теснее. Пия VII, уже признавшего консульство, так как он вел с ним переговоры о конкордате, не удерживала мысль о правах, которые могли быть заявлены в один прекрасный день династией Бурбонов, если бы в случае гибели нового правительства страна призвала ее. Он не имел, следовательно, никаких возражений против императорского титула, который Бонапарт себе присвоил или который Франция дала ему с большей торжественностью, хотя, может быть, с меньшей искренностью, чем в свое время звание первого консула. Папе приходилось решать только один вопрос: именно, следовало ли ему в интересах религии, которой новый император мог при своей громадной власти сделать столько добра или зла, отправиться во Францию для его помазания, как св. Бонифаций, посол папы Стефана III, явился для помазания Пипина еще при жизни законного короля Хильдерика III, как Лев III короновал Карла Великого императором в Риме в 800 году и как другой папа, Стефан IV, явился затем после смерти Карла Великого в Реймс для помазания Людовика Благочестивого.
    Папа решил отправиться в Париж для совершения помазания, и эта памятная церемония произошла 2 декабря 1804 года. Пий VII руководствовался в данном случае не мирскими соображениями, как папа Стефан III, призывавший Пипина на помощь против лангобардов, но — безусловно и исключительно — чисто религиозными побуждениями; он воздержался даже от выражения столь естественного желания возвратить себе свои три провинции — Болонскую, Феррарскую и Равеннскую, которые император, впрочем, и не подумал ему предложить и на возвращение которых он даже не подал ему надежды. Все без малейшего исключения требования папы преследовали интересы религии. Ни одно из них не касалось лично его, и он отверг подарки, которые ему предложили для его семьи.
    Он покинул Париж 4 апреля 1805 года, оставляя всюду на своем пути глубокое впечатление своими достоинствами и добротой. Наполеон отбыл из Парижа за несколько дней до него; его занимали совершенно иные помыслы, и он не думал выражать признательности святейшему отцу. Папа прибыл в Рим 16 мая, а 26 мая император короновался в Милане королем Италии. Вскоре затем его войска занимают на территории папского государства Анкону. Папа протестует, Наполеон ему не отвечает, но после Аустерлицкого сражения, происшедшего 2 декабря 1805 года, и Пресбургского мира, заключенного 26 декабря, он пишет папе 6 января 1806 года, что он не хочет присвоить себе Анкону, а лишь занял, как защитник папского престола, этот город, чтобы он не был осквернен мусульманами.
    Через три месяца после этого, 30 марта 1806 года, Наполеон возводит своего брата Жозефа на неаполитанский престол и просит у папы признания его. Почти одновременно он предлагает ему заключить с ним, императором, наступательный и оборонительный союз и примкнуть к континентальной системе, следовательно, закрыть свои порты для англичан, или, иными словами, объявить им войну. Сделанные в то самое время, когда император попирал конкордат, заключенный им в 1803 году с папой относительно Италии, когда он отнимал имущества у епископских кафедр и монастырей, по своему усмотрению уничтожая те и другие, когда он терзал епископов и священников новыми присягами, подобные предложения не могли быть и не были приняты. Они дали повод для переписки с французскими властями, в которой со стороны римского двора было проявлено много настойчивости, рассудительности и достоинства.
    Подобный отказ и такая рассудительность не могли не раздражать императора. 2 февраля 1808 года он занял своими войсками под командованием генерала Миоллиса Рим. Они захватывают замок св. Ангела. Генерал хочет заставить папу под угрозой потери им своего государства согласиться на все предъявленные ему требования; он изощряется в притеснении его, захватывает почту, типографии, велит арестовать двадцать кардиналов, среди которых насчитывается несколько министров, и т. д....
    Папа напрасно протестует против этих насилий. Наполеон с ним не считается. 2 апреля он присоединяет к Итальянскому королевству легации — Урбинскую, Анконскую, Мачератскую и Камеринскую — с тем, чтобы превратить их в три департамента. Он конфискует имущество кардиналов, не желающих отправиться на родину. Он разоружает почти всю стражу св. Петра и подвергает аресту дворян, служащих в ней. Наконец Миоллис арестовывает кардинала Габриелле, замещающего государственного секретаря, и опечатывает его бумаги.
    17 мая 1809 года Наполеон издает декрет, датированный в Вене, которым он (в качестве преемника Карла Великого) объявляет о присоединении Церковной области к Французской империи и постановляет, что Рим будет свободным имперским городом, что папа сохранит там свою резиденцию и будет получать два миллиона франков дохода. 10 июня он опубликовывает упомянутый декрет в Риме. В тот же день папа заявляет протест против этого грабежа и отказывается от всякой пенсии; перечисляя все допущенные насилия, он издает знаменитую неосторожную буллу об отлучении от церкви виновников, пособников и исполнителей насилий, совершенных в отношении него и папского престола, никого, однако, не называя по имени.
    Наполеон был возмущен и, следуя своему первому порыву, написал французским епископам письмо, в котором отзывался почти в революционных выражениях “о том, кто хочет, — говорил он, — поставить вечные цели совести и всех духовных дел в зависимость от преходящих мирских забот”.
    Увезенный из Рима после того, как он был спрошен о том, согласен ли он отказаться от светской власти Рима и от Церковной области, Пий VII был 6 июля 1809 года доставлен генералом Раде до Савоны, куда он въехал один 10 августа, так как все кардиналы были еще раньше перевезены в Париж.
    Для довершения насилий, учиненных над папой, Наполеон опубликовал 17 февраля 1810 года сенатское решение, дававшее старшему сыну императора титул римского короля и постановлявшее сверх того, что император будет вторично помазан в Риме до истечения первых десяти лет своего царствования.
    Угнетенный, плененный и лишенный своих советников, папа отказывал в булле всем епископам, назначенным императором; тогда-то и начались споры о способах прекращения вдовства церкви.


 

Церковный совет, созванный в 1809 году

    Этот совет составился из кардинала Феша, кардинала Мори, архиепископа турского, епископа нантского, епископа эвреского, епископа трирского, епископа версельского, аббата Эмери, настоятеля семинарии св. Сульпиция, и отца Фонтана, генерала варнавитского ордена.
    Правительство задало ему три ряда вопросов: первый касался того, что интересовало все христианство; второй интересовал преимущественно Францию; третий — германскую и итальянскую церкви и относился к булле об отлучении.
    В введении, предшествующем ответам совета на поставленные правительством вопросы, прежде всего обращают на себя внимание следующие слова: “Глубокое почтение, которое мы испытываем к вашему величеству, мы не отделяем от сочувствия, преданности и любви, вызываемых в нас современным положением римского папы... Все духовное благо, которое мы можем ждать от исхода наших совещаний, находится целиком в руках вашего величества... и мы дерзаем надеяться, что вы вскоре приобретете эту славу, если удостоите внимания наши желания и ускорите сближение между вашим величеством и святейшим отцом, обеспечив полную свободу папе, окруженному своими естественными советниками, без которых он не может ни общаться с церквами, порученными его заботе, ни разрешить ни одного серьезного вопроса, ни позаботиться об удовлетворении потребностей католичества”.
    Мне понятна вся осторожность членов этого совета в отношении императора в виду опасений раздражить и толкнуть его на еще более решительные меры, то есть на полный разрыв с папой, который повлек бы за собой раскол во французской церкви. Но я не в состоянии постичь, почему они не приложили больше усилий к тому, чтобы убедить его, что прежде, чем упрекать папу, следовало по крайней мере предоставить ему ту степень свободы, которую он сам признал бы необходимой для выдачи булл, и, следовательно, спросить его, какие условия он считает для этого обязательными. Папа не решился бы заявить, что ему прежде всего нужен Рим и поместье св. Петра; ложность такого заявления была бы слишком очевидна, несмотря на всю естественность его страстного желания их возвращения и его непрестанных протестов против насилия, при помощи которого у него были отняты его владения. Он бы, конечно, ограничился требованием предоставления ему известного числа кардиналов и секретаря и возвращения бумаг... Если бы он требовал больше или если бы по удовлетворении его первой просьбы он продолжал отказывать в буллах, тогда ответы совета были бы справедливы и уместны; но это обязательное условие не было выполнено, на папу оказывалось давление при помощи доводов, которые могли бы иметь силу лишь в том случае, если бы удалось установить, что его отказ вызывается просто нежеланием давать буллы; все это, принимая во внимание положение, в котором находился папа, очень ослабляло соображения совета, которые могли быть весьма убедительны при других условиях, но должны были казаться при создавшемся положении софизмами, сдобренными недоброжелательством и даже вероломством.
    До созыва совета и начала его совещаний император сделал несколько попыток преодолеть противодействие папы. Он передал ему через кардинала Капрара в письме от 20 июля 1809 года, написанном кардиналом (который оставался в Париже, хотя и не был уже папским послом) папе в Савону, что император согласен, чтобы его имя и даже его право назначения не упоминались в буллах и чтобы последние выдавались по простому заявлению государственного совета или министра по делам вероисповеданий. На это папа ответил 26 августа, что так как государственный совет и указанный министр тоже являются орудиями императора, то это равносильно признанию права императора производить назначения и предоставлению ему возможности осуществлять это право, чего он не желает.
    Почему он не желал признать это право? Было ли причиной того отлучение? В таком случае он проявлял мало обоснованное раздражение и сам обнаруживал свою неправоту. Зачем же император принес эту жертву? Не лучше ли было бы, чтобы он ничего не предпринимал и, предоставив папе достаточную свободу, ждал ее результатов?
    1810 год не только не внес облегчения в положение папы и не дал ему согласно желаниям церковного совета и возносимым им молитвам свободы, но, наоборот, ухудшил его положение и усугубил суровость его плена.
    В самом деле, 17 февраля 1810 года было опубликовано сенатское решение о присоединении Церковной области к Французской империи, провозглашавшее независимость императорского трона от всех властей на земле и уничтожение светской власти пап. Это сенатское решение назначало папе известное содержание, но определяло вместе с тем, что он должен принести присягу в том, что не будет действовать вопреки четырем статьям 1682 года. В тот же самый день появляется другое сенатское решение, дающее старшему сыну императора титул римского короля и определяющее, что император будет вторично помазан в Риме на царство.
    Все эти постановления были враждебны и вызывающи в отношении папы. Ему не предоставлялись даже право и возможность протестовать против них. Как же он мог считать себя свободным в остальном? Данное пленному папе в форме сенатского решения повеление принести присягу в том, что он не будет действовать вопреки четырем статьям 1682 года, должно было в высшей степени раздражить его; оно было явно недопустимо, особенно в такой высокомерной форме. Папа мог, впрочем, утешиться и даже порадоваться, узнав, что от принесения такой присяги будет зависеть предлагаемая ему оскорбительная пенсия, что и внушило ему его благородный апостолический ответ: он нисколько, мол, не нуждается в этой пенсии и будет жить от милостыни верующих.
    Нужно сказать все до конца. Несмотря на свое пленение в Савоне, святейший отец ответил в 1809 году на письма девятнадцати епископов, просивших у него чрезвычайных полномочий для допущения изъятий из постановлений о браке, и удовлетворил их просьбу. 5 ноября 1810 года он опубликовал, поскольку это было в его средствах, свое послание против кардинала Мори и отправил его в ответ на сообщение кардинала о назначении его парижским архиепископом. В ожидании булл об инвеституре кардинал принял на себя управление епархией, вверенной ему архиепископским капитулом. В своем послании папа упрекал его в забвении святого дела, которое он некогда так хорошо защищал, в нарушении присяги, в том, что он оставил свою кафедру в Монтефиасконе и принял на себя управление кафедрой, которая не могла быть ему поручена. Он повелевал ему отказаться от нее и не вынуждать его к принятию против него мер согласно церковным канонам. Это послание, вызвавшее много шума, было причиной опалы, разразившейся 1 января 1811 года над аббатом Астросом, который сообщил о послании своему родственнику, а затем — опалы этого родственника, Порталиса-сына, который от Астроса узнал о нем.
    Нельзя отрицать того, что папа обнаружил тут некоторую непоследовательность: иметь возможность опубликовать послание против кардинала Мори, иметь возможность ответить на девятнадцать писем епископам, просившим у него полномочий, и предоставить им просимое, и не иметь возможности за недостатком свободы выдавать буллы об инвеституре, чтобы прекратить продолжительное вдовство стольких церквей,—последовательно ли это?
    Эти соображения подкрепляются еще двумя другими обстоятельствами.
    В конце 1810 года император назначил на флорентийское архиепископство нантского епископа Осмонда; Пий VII объявил в послании от 2 декабря 1810 года, что этот епископ не может управлять флорентийской епархией, причем он основывался на постановлениях второго Лионского и Триентского соборов, которые, по правде сказать, не были применимы к данному случаю. Флорентийский капитул подчинился решению папы, что вызвало в городе беспорядки. Наполеон назначил на астийское епископство некоего Дежана; последовало другое послание папы, предлагавшее капитулу не вручать ему управления.
    Император, убедившись, что папа хочет ограничить его власть, прибегнул тогда к насилию.
    1 января 1811 года разразилось дело аббата Астроса, который был арестован при выходе из Тюильри. Парижский капитул лишил его власти великого викария и воспользовался этим случаем, чтобы написать, вероятно с ведома кардинала Мори, письмо императору; он устанавливал в нем право капитула замещать вакантные кафедры и вручать назначенному епископу все капитульские права, то есть епископскую юрисдикцию; для доказательства он ссылался на обычаи времен Людовика XIV, подкрепленные даже, как он говорил, советами Боссюэ, чего он, однако, не мог доказать. Письмо это, посланное во все французские и итальянские епархии, вызвало множество заявлений о присоединении к нему как в Италии, так и во Франции епископов и капитулов, поддержавших эту доктрину.
    Опубликование всех упомянутых мною папских посланий не только не расположило императора к тому, чтобы предоставить папе больше свободы, а, наоборот, убедило его в том, что ему было дано ее слишком много, раз он ею так злоупотреблял. 7 января 1811 года был отдан приказ произвести в его покоях тщательный обыск; было обыскано все вплоть до его стола, бумаги его и его приближенных были отправлены в Париж. Среди них нашли, как говорили, послание, дававшее кардиналу Пьетро чрезвычайные полномочия. Тогда его лишили перьев, чернил, бумаги. Его разлучили с его камермейстером и духовником, прелатом Дориа, лишили всякого общения с савонским епископом, захватили бумаги последнего и увезли его самого в Париж.
    Папе оставили лишь несколько слуг, которым назначили приблизительно сорок су в день на расходы. Учиняя сам столь недостойные насилия, в то время как папа, поскольку это зависело лично от него, продолжал настаивать на своем благородном и законном отказе, Наполеон решил назначить вторую церковную комиссию.


 

Церковная комиссия

    Образованная в январе 1811 года, эта комиссия закончила свою работу в конце марта. В нее входили кардиналы Феш, Мори и Казелли, архиепископ турский, епископы гентский, эвреский, нантский, трирский и аббат Эмери...
    Она выразила свою глубокую скорбь по поводу прекращения всякого общения между папой и подданными императора. Она предвидела для церкви только дни траура и печали в случае, если бы это общение было прервано надолго...
    Это означало, собственно, требование для папы свободы. Но комиссия не должна была ограничиться упоминанием этого в предисловии. Ей следовало вернуться к этому вопросу в своих ответах, без чего дело представлялось так, что она желала избавиться при помощи вводного замечания от возражения, сильно обличавшего вину Наполеона, чтобы больше к нему не возвращаться...
    Комиссия указала сначала, что папа продолжает отказывать в буллах, не сообщая никакой канонической причины своего отказа, несмотря на все мольбы французской церкви и хотя следствия этого делаются со дня на день все более пагубны. Она напомнила о том, что происходило во времена Иннокентия XI, когда назначенные королем епископы управляли своими епархиями в силу полномочий, полученных ими от капитулов. Доказательством служил Флешье, последовательно назначенный таким образом в Лавор и Ним. Затем она признала, что, отменив своими посланиями, обращенными к капитулам Парижа, Флоренции и Асти, этот обычай, всегда существовавший во французской церкви, папа открыто нарушил издревле принятый в ней порядок, что служит печальным доказательством внушенных ему предубеждений.
    Но император, добавляет комиссия, не желает, чтобы существование французского епископата продолжало зависеть от церковной инвеституры, даваемой папой, который был бы в таком случае владыкою епископата. Что же следует в таком случае предпринять? Она признает, что конкордат дает папе очень важное преимущество перед французским государем. Монарх теряет право произвести назначение, если в течение определенного времени он не представит к сану способное лицо. (В этом случае комиссия допускает серьезную ошибку: он никогда не теряет этого права, потому что иначе к кому бы оно перешло?) Равенство в правах имелось бы в том случае, если бы папа, со своей стороны, был обязан давать инвеституру или сообщить в течение определенного времени каноническую причину отказа и терял в противном случае право на выдачу инвеституры, которое переходило бы по принадлежности. Этого условия в конкордате нет. Его следует добавить к нему: это самая простая мера, всего более соответствующая истинным началам. Император вправе, говорила комиссия, этого требовать, а папа должен на это согласиться (были употреблены именно эти выражения), а в случае его отказа он оправдал бы во мнении Европы полную отмену конкордата и переход к другому способу вручения церковной инвеституры. (Комиссия 1809 года не говорила таким твердым и решительным языком.)
    Как бы справедлива ни была в данных условиях полная отмена конкордата, как законно ни было бы восстановление прагматической санкции или иного способа вручения церковной инвеституры, комиссия считала, однако, что следовало подготовить к этому умы и убедить верующих в невозможности дать французской церкви епископов другими способами, без чего положение епископов, возведенных в сан согласно новым формам, было бы нестерпимо. Многие стали бы уподоблять это изменение гражданскому устройству духовенства 1792 года, и оно внесло бы те же самые смуты. Люди знающие поняли бы, что его нельзя сравнивать с церковным устройством, декретированным чисто политической властью вопреки желаниям папы и почти всех французских епископов. Но другие могут не уловить этого различия, особенно видя, что император с такой горячностью действует всем своим авторитетом против святейшего отца. Одни стали бы в этой борьбе на сторону папы против французского епископата, другие, может быть, слишком отошли бы от папского престола, и в результате возродился бы раскол со всем сопутствующим ему беспорядком. Его едва удалось потушить в 1801 году при совершенном единодушии папы и большинства епископов. Разве не следует опасаться его возрождения в том случае, если бы епископы объявили о своем несогласии с папой в этом столь важном решении?
    Между тем нельзя оставить дело так, как оно есть. Юрисдикция, предоставленная назначенным епископам капитулами, помимо того присущего ей важного недостатка, что она не утверждена папой, не дает также епархиям действительных преимуществ полного епископата. Поэтому на случай, если папа будет упорствовать в своих отказах, не приводя для них канонической причины, мы позволяем себе выразить пожелание, чтобы его святейшеству было заявлено, что конкордат, уже нарушенный его собственными действиями, будет официально отменен императором, или же что он будет сохранен только с ограничительным условием; оно должно обеспечивать от произвольных отказов, делающих призрачными те права, которые он предоставляет нашим государям.
    Таковы собственные слова комиссии. Следовательно, она признавала в данном случае за императором право объявить конкордат отмененным, но не право установить затем способ обходиться без него. Между тем какой другой способ мог быть принят, кроме возвращения к старинному праву, по которому буллы не требовались (я пользуюсь выражением комиссии)? При желании же сохранить конкордат можно было добавить к нему условие, по которому право папы, в случае неосуществления его в течение определенного времени, передавалось бы другой власти.
    Таким образом конкордат был бы объявлен отмененным или изменен внесением в него условия, принятого обеими сторонами н способного предотвратить все злоупотребления.
    Укажу, что в первом случае можно было бы при упорных отказах папы обходиться совсем без него и искать церковную инвеституру в другом месте. Комиссия и предлагает это без всяких оговорок. Император не желает больше, говорит она, чтобы французский епископат зависел от согласия папы на инвеституру, так как он был бы при таких условиях владыкой епископата; она находит, что он прав, что справедливо и вполне во власти императора отменить конкордат, раз он исполняется только им одним. Она не испытывает на этот счет ни сомнений, ни сожалений. Виноват сам папа. А отсюда едва один шаг до признания того, что император сможет затем разрешить все остальные вопросы или позаботиться о способах их разрешения. Если бы император не сосредоточивал в себе или не имел в своем распоряжении всего, что нужно для замены папской инвеституры другой, то к чему могло бы послужить ему право отмены конкордата? Отменив его, он оказался бы в столь же затруднительном положении, как и раньше.
    Однако комиссия не желала сделать этот шаг. Она признала и заявила, что из принципа, как и из осторожности, следовало созвать национальный церковный собор, который установил бы, от кого должна исходить эта инвеститура. Но могла ли она иметь уверенность, что такой собор, увлеченный партийным духом и всевозможными интригами, признал бы за собой право на это? Не создаст ли он новых затруднений и осложнений вместо того, чтобы разрешить те, для устранения которых он призван? Согласится ли он определить, откуда должна исходить инвеститура епископов? Вопрос мог, таким образом, оказаться не вполне разрешенным.
    Комиссии не следовало так настаивать на праве императора отменить конкордат и так громогласно об этом заявлять, раз она не могла указать ему верного способа обойтись без него. В этом заключалась, по моему мнению, ошибка и непоследовательность комиссии.
    Мне казалось иногда, что если бы император назначил нантского епископа министром по делам вероисповеданий, то удалось бы обойтись без собора, который мог только запутать вопрос. Этот столь честный, столь искусный и столь сведущий в богословских вопросах епископ воздействовал бы с тройным авторитетом министра, епископа и законченного богослова на каждого из других епископов в отдельности; в этих условиях он гораздо легче получил бы их согласие на замену папской инвеституры какой-либо другой, церковной же, чем он мог бы достичь этого на соборе; там каждый епископ боялся уступить влиянию другого, более искусного, чем он сам, и собравшиеся вместе епископы не испытывали того страха перед императором, как каждый из них в отдельности.
    Может быть, сам папа вывел бы их всех из затруднительного положения и дал бы в этот раз инвеституру из опасения потерять это право на будущее.
    Но, независимо от такого совершенно гадательного предположения, следовало обсудить еще другую возможность, кроме отмены конкордата, именно — его изменение при помощи ограничительного условия, которое навсегда предотвратило бы злоупотребления. Это было бы, бесспорно, самое желательное решение, наиболее соответствующее истинным началам и всего более способное, по признанию комиссии, успокоить совесть верующих.
    В самом деле, обе договаривающиеся стороны могли бы признать себя удовлетворенными им. При составлении текста папа примирил бы это условие со своими ультрамонтанскими стремлениями, внеся в него положение, по которому по истечении трех или шести месяцев он уполномочивал бы архиепископа заменить его; он оставался бы всегда источником власти и ни в чем не ограничил бы самых требовательных своих сторонников; я полагаю, что при умелом ведении переговоров от папы можно было добиться этой уступки. Император, со своей стороны, получил бы все, чего он желал, и больше того, к чему он стремился до тех пор; до созыва комиссий он желал лишь, чтобы папа давал буллы епископам, которых он назначал, и соглашался даже, чтобы папа не вносил в них имени императора; идя указанным мною путем, Наполеон получил бы сверх обещания папы не отказывать в будущем в буллах то преимущество, что в данное время не пришлось бы заменять инвеституру, в которой папа отказал другим столь же каноническим установлением. Если бы удалось добиться этого от папы без возвращения ему Рима и других его областей, это был бы триумф, достойный сказочной судьбы Наполеона, триумф, в тысячу раз более значительный по своим последствиям, чем он мог быть при национальном церковном соборе.
    Но прежде всего комиссия сама создала препятствие для такого ограничительного условия. Признавая внесение его в конкордат весьма желательным, она продолжала твердить, что для этого, как и для того, чтобы обойтись без такого условия следовало созвать национальный собор, который не мог в сущности положить конца затруднениям: если бы собор обошел вопрос вместо разрешения его, к чему бы это привело? Между тем она была далека от намерения устранить мысль о переговорах, но только, будучи собрана не для этого, не считала себя вправе внести такое предложение.
    Нантский епископ отважился попытать непосредственно у императора то, на что не считала себя вправе комиссия; он опасался, вероятно, шума, который вызвало бы внезапное упразднение конкордата: при объяснении соответствующим декретом мотивов этой меры были бы, конечно, употреблены резкие выражения, грозившие нежелательными последствиями. Дювуазен боялся, может быть, также настроений собора или тех стремлений, которые были бы ему внушены уже после его созыва. Поэтому он энергично настаивал перед императором, чтобы он дозволил трем членам комиссии отправиться к папе, если уж ему не подобало самому послать их, чтобы они попытались в последний раз воздействовать на него.
    Император очень долго сопротивлялся, и Дювуазену стоило больших трудов заставить его уступить. В минуту горячности Наполеон решил уничтожить конкордат, а раз заявив об этом, он не желал отступаться от своих слов; по правде сказать, я полагаю, что он видел в этом для себя известную честь, которая была между тем невелика. Он желал, как он говорил, покончить вопрос с папой и считал, что, уничтожив конкордат, он завершит все дело. Правда, он согласился на созыв собора, но он полагал, что его можно не опасаться. “Когда конкордат будет отменен декретом, — говорил он, — собору придется, если он захочет сохранить епископат, предложить другой способ инвеституры для епископов, потому что уже нельзя будет руководствоваться несуществующим конкордатом”.
    Дювуазен не признал себя побежденным и продолжал настаивать; наконец он убедил императора, который уступил очень неохотно и попытался своими инструкциями увеличить трудности, вместо того чтобы устранить их; казалось, что он желает неудачи переговоров. Стало известно, что инструкции, данные министром по делам вероисповеданий епископам, которые отправлялись в Савону, были продиктованы императором. Министр, не желавший нести за них ответственность, сказал это нескольким видным представителям духовенства.
    Вместо того чтобы ограничиться одним важным пунктом, по которому нужно было добиться от папы уступки, Наполеон пожелал, чтобы епископы предъявили святейшему отцу самые недопустимые требования; император давал делу такое направление, как будто он оказывал папе милость, предлагая сохранить конкордат, тем более с внесением в него ограничительного условия, как он того желал. Епископы должны были прежде всего сообщить папе о созыве национального собора на 9 июня следующего года и изложить ему меры, которые французская церковь могла оказаться вынужденной принять, пользуясь для этого древними примерами. Он согласится восстановить конкордат, говорил он в инструкциях, только при условии, чтобы папа дал сначала инвеституру всем назначенным епископам и признал на будущее время право архиепископов вручать епископам инвеституру в тех случаях, когда он сам в течение трех месяцев не сделает этого. Он желал, и это было официальное приказание, чтобы делегаты заявили папе, что он никогда не вернется в Рим в качестве государя, но что ему будет разрешено возвратиться туда как простому главе католической религии при условии его согласия на требуемое от него изменение конкордата. В случае, если он признает для себя неудобным вернуться в Рим, он сможет устроить свою резиденцию в Авиньоне, где он будет пользоваться почестями, отдаваемыми государям, и где он будет свободно управлять духовными делами других христианских стран. Наконец, ему должны были предложить два миллиона — все это при условии, что он обещает не предпринимать в империи ничего противоречащего четырем статьям 1682 года.
    Для переговоров к нему были отправлены три следующих депутата: архиепископ турский, епископ нантский и епископ трирский, к которым прикомандировали фаенцкого епископа, назначенного Наполеоном венецианским патриархом и тоже отправленного в Савону. Они были выбраны депутатами всеми кардиналами и епископами, находившимися тогда в Париже, которые вручили им семнадцать писем, адресованных святейшему отцу; самым пространным и самым настоятельным было письмо кардинала Феша.
    Снабженные этими письмами, инструкциями и полномочиями для заключения и подписания соглашения, три депутата отправились в конце апреля 1811 года в путь и прибыли в Савону 9 мая. Им было решительно предложено вернуться в Париж за восемь дней до открытия собора, то есть до 9 июня, и они в самом деле покинули Савону 19 мая.
    Содержание девяти писем, присланных ими из Савоны министру по делам вероисповеданий, и более подробного письма, написанного ими затем в Париже по их возвращении туда, обнаруживает, с какой мудростью и умеренностью они вели эти переговоры; оно показывает, как, ничего не скрывая от папы, они заставили его проявлять с каждым днем все большую уступчивость; наконец, они побудили его согласиться на главные условия, которые им было поручено предложить или, если угодно, предписать ему, внеся в них лишь несколько незначительных изменений.
    Следует отметить, что, приняв их на другой день по их прибытии, папа обнаружил сначала некоторое опасение, не явились ли они объявить ему о том, что созываемый собор будет судьей его образа действий. Это предположение было решительно отвергнуто, и для успокоения папы были применены самые почтительные приемы. В свое время многие утверждали, что обнаруженный им тогда страх мог оказать некоторое влияние на его благожелательное настроение. В первые дни он возражал без раздражения, с чрезвычайной сдержанностью, и даже высказал несколько слов благоволения по адресу императора; но то, что от него просили, было настолько важно, что ему нужно было посовещаться об этом со своими привычными для него советниками, и он жаловался, что его лишили их. Делегаты не могли вернуть их, но они не пренебрегли ничем, чтобы убедить его, что он не будет более лишен их, когда разделит примирительные и миролюбивые взгляды, которых выразителями перед ним они являлись; они указывали, что вопрос о буллах не требует ни больших обсуждений, ни советников, что в сущности заявляемое требование справедливо и что он должен ясно понимать, насколько важно для блага верующих, епархий и религии, чтобы он дал буллы назначенным епископам; они доказывали ему, насколько в его собственных интересах важно, чтобы в качестве наместника апостола Петра он согласился на внесение в конкордат нового условия и сохранил эту драгоценную связь с французским епископатом, которая порвалась бы в случае объявления конкордата упраздненным.
    Папа делал новые возражения, которые, однако, слабели с каждым днем; он выражал сожаления и никогда не обнаруживал проявлений злой воли. Епископы не спешили говорить с ним о державной власти Рима из боязни повредить основной задаче переговоров. Впрочем, они вывели заключение, что, уже не надеясь больше вернуть себе эту власть, святейший отец будет, конечно, продолжать протестовать по этому поводу, так как он не имел права пожертвовать ею; им было ясно, что он, вероятно, скорее обяжется не возвращаться в Рим, чем согласится принести присягу, которой он признал бы императора государем Рима; наконец, они заключили о понимании им того, что потеря этой державной власти не может помешать ему править церковью, как только ему вернут его советников. Итак, папа покорился необходимости, а это было все, что требовалось депутатам, которые вели переговоры.
    Настоящего обсуждения буллы об отлучении не было, хотя епископы и имели случай высказать свое мнение о ней. Им казалось, что святейший отец не придает ей большого значения и что он легко согласится считать ее недействительной.
    Папа осторожно, но настойчиво противился требованию дать обещание, что он будет считать четыре статьи 1682 года обязательными для французского духовенства. Он был явно настроен в пользу первой из этих статей, признающей независимость светской власти. Но зачем, говорил он, требовать от него заявления по трем другим статьям? Он давал слово ни в чем не действовать вопреки им, — можно было положиться на него. Почему требовать от него того, что не требовалось никогда ни от одного папы, именно—письменного обещания по этому вопросу? С той и другой стороны, говорил он, речь идет о свободных убеждениях. Сам Боссюэ не желал ничего большего. Он был далек от того, чтобы излагать свои убеждения итальянским богословам и тем более папе. Святейший отец часто возвращался к вопросу о булле Александра VIII (Оттобони), преемника Иннокентия XI, который не ослабил непреклонности, отличавшей его предшественника, и издал за три дня до своей смерти буллу против декларации 1682 года. Он признавал, что булла эта не имела последствий, не пытался оправдать ее, но ведь не его дело — осуждать образ действий своего предшественника и винить его. Разве Италия и весь христианский мир не сказали бы, что он согласился дать это обещание потому, что ему наскучил плен? Такое подозрение легло бы позором на его память. Впрочем, эти вопросы сложны и трудны, и никогда он не нуждался в такой степени в советниках....
    “Что касается булл, то нам удалось, — писали три епископа, — добиться от папы лишь обещания выдать их только уже назначенным епископам; он считает невозможным решить что-нибудь на будущее время без своих советников и, следовательно, согласиться на внесение в конкордат нового и притом столь важного условия. Мы исчерпали по этому вопросу все мыслимые доводы и соображения и с сожалением уведомили о нашем предстоящем послезавтра отъезде. Этот быстрый отъезд, казалось, огорчил его; он поручил выразить нам желание снова свидеться с нами; мы подчинились его повелению, и нам показалось, что он стремится только к тому, чтобы заменить трехмесячный срок для своего права давать инвеституру шестимесячным сроком. Мы предполагали, что это не составит большой трудности, и высказали ему нашу уверенность на этот счет. Наконец, шаг за шагом, мы заставили его согласиться на следующие статьи, записанные отчасти под его диктовку; копию их он хотел сохранить у себя, как свидетельство, говорил он, его уступчивости и его пламенного желания восстановить мир в церкви”.

    Статьи, принятые папой

    “Его святейшество, принимая во внимание нужды и пожелания французской и итальянской церквей, изложенные ему архиепископом турским и епископами нантским, трирским и фаенцким, и желая дать этим церквам новое доказательство своей отеческой любви, объявил вышеназванным архиепископу и епископам:
    “1. Что он даст церковную инвеституру лицам, назначенным его императорским и королевским величеством архиепископами и епископами по форме, установленной в эпоху конкордатов с Францией и Италией.
    “2. Его святейшество согласен распространить ту же самую меру на тосканскую, пармскую и пьяченцкую церкви посредством нового конкордата.
    “З. Его святейшество согласен на внесение в конкордаты условия, по которому он обязуется давать епископам, назначенным его величеством, буллы об инвеституре в течение определенного срока, который должен быть, по мнению его святейшества, не короче шести месяцев; на случай, если он промедлит более шести месяцев по другим причинам, чем личные качества, делающие назначенных лиц недостойными, он вручит архиепископу вакантной церкви, а за его отсутствием старейшему епископу провинции полномочия выдавать по истечении шести месяцев буллы от его имени.
    “4. Его святейшество решается на эти уступки лишь в надежде, вызванной в нем его беседой с епископами-депутатами, на то, что они подготовят соглашения, которые восстановят порядок и мир в церкви и вернут папскому престолу подобающие ему свободу, независимость и достоинство.
    Савона, 19 мая 1811 г.”.
    Согласие, полученное таким образом от папы, ознаменовало собой большой успех, так как оно прекращало на будущее время все споры между французским правительством и римским двором. Каким образом мог бы последний впредь нарушать во Франции порядок? Церковная инвеститура епископов была единственным орудием, при помощи которого папа мог создать своим отказом или бездействием беспорядок; его действия никогда не нарушили бы нормального хода дел, так как они могли выражаться только в посланиях, буллах.., а Франция всегда придерживалась обычая не разрешать их опубликования до рассмотрения их и до заключения о том, что они не содержат ничего противного законам страны. Это парализовало бы враждебную волю папы и даже всякий нежелательный раскол. Было безразлично, что думает папа о галликанских правах, раз он не имел власти помешать их осуществлению. Поэтому попытка заставить его заранее подписать в этом смысле известное обещание была совершенно бесполезна. Папа сам сказал это, и потому применявшаяся к нему тирания была бесцельна. Святейший отец дал свое слово, и это превосходило по своему значению все когда-либо сделанное каким-либо папой; даже если бы он этого словесного обещания не дал, отсюда не проистекло бы никакой опасности, ни даже малейшего неудобства.
    Я забыл сказать, что существовал вопрос, по которому, как он обнаружил в беседе, папа никогда бы не уступил: это касалось намерения императора сохранить за собой право назначения на все итальянские епископства с предоставлением папе инвеституры. “Как, — говорил он с волнением, — папа не сможет награждать даже кардиналов, послуживших с рвением и талантом папской власти, он не сможет назначать епископов нигде во всем христианском мире, включая и церкви, с незапамятных времен входившие в римскую епархию, права которых будут уничтожены простым конкордатом? Это было бы, однако, ужасно...”
    Это его собственное выражение, единственное в таком роде, вырвавшееся у него во время его переговоров с французскими епископами. Они ничего не могли возразить ему по этому вопросу, настолько естественным казалось им требование святейшего отца.
    Они имели случай говорить с ним о двух миллионах в земельных имуществах, назначенных декретом от 17 февраля 1810 года на содержание папы. Пий VII начал с очень твердого отказа и пожелал повторить то, что он сказал в самом начале, именно, что он желает существовать скромно, на помощь, оказываемую ему милосердием верующих. Но при всем благородстве этого решения епископы возражали против него, указывая на то, что он не должен лишать своих преемников светских преимуществ, даваемых императором, державных почестей, возможности общения с католическими государями, а также средств, необходимых для содержания св. коллегии кардиналов, которое возлагалось декретом от 17 февраля 1810 года на императорскую казну.
    Эти соображения, казалось, заставили его поколебаться: он больше не настаивал, но вопрос этот остался нерешенным.
    Епископы вернулись во Францию, убежденные, что если щадить его чувства и предоставить ему свободу и добрых советников, то святейший отец может сделать новые уступки по нескольким довольно важным вопросам. Но они добились уже самого главного.
    Столь удачно начатые переговоры должны были бы привести к окончанию всех споров.
    Что следовало сделать для этого? По-видимому, только одну вещь - не допустить созыва собора и отсрочить его на месяц. За это время Наполеон пришел бы к соглашению с папой относительно булл и добавления нового условия, не смешивая этого с другими вопросами. Он вернул бы ему нескольких советников и достаточную свободу, и папа счел бы делом чести подтвердить то, что он обещал в силу внутреннего убеждения, как это по крайней мере казалось.
    Раз этот договор был подписан, император не нуждался больше в соборе, и он должен был иметь тем более сильное поползновение бесконечно отсрочивать его, что его созыв уже выставил его в несколько смешном виде, в чем он не мог не признаться самому себе. К тому же не удобнее ли было бы для него закончить дело с самим папой, все возражения которого он преодолел бы при помощи своих делегатов, чем вести переговоры с собранием, которое, наверно, оказалось бы беспорядочным и которым он, вероятно, не смог бы управлять? Имея обещание папы, для чего можно было желать собора, созванного лишь при предположении, что папа никогда не согласится дать инвеституру назначенным епископам, а тем более связать себя на будущее время и утратить право отказывать в этой инвеституре? Между тем он на все это согласился, и уже можно было составить договор. Может быть, имелись основания полагать, что собор будет стремиться к другому решению по этому вопросу? Тем хуже! А если бы он желал того же самого, то к чему могло послужить его вмешательство? Оно было очень неприятно папе, как мы это видели. Для императора оно могло быть удобно при условии, которое не имело места. Но при всяких условиях он должен бы был предпочесть обойтись без собора. Мог ли Дювуазен быть уверен, что ему удастся руководить по своему желанию этими девяноста пятью французскими и итальянскими епископами и что, несмотря на сговорчивость каждого из них в отдельности, они не дадут увлечь себя в общем собрании? И именно понимание того обстоятельства, что им не предстоит больше принимать никаких решений, должно было побудить их создавать многочисленные затруднения, возбуждать спорные и досадные вопросы, чтобы их не упрекнули в том, что они не сумели ничего сказать и ничего сделать.
    Император рассчитывал, конечно, на влияние, которое мог приобрести в его интересах кардинал Феш, председательствовавший на соборе. Но тут он ошибся, как и во всем том, что он делал для возвышения членов своей семьи в надежде затем их использовать. Его дяде, кардиналу Фешу, нужно было заставить окружающих забыть о своем происхождении, и он хотел, подобно братьям Наполеона, придать себе значение своим противодействием его желаниям, своей непреклонностью, а не влиянием на племянника.
    Ни император, ни даже нантский епископ, которому его успех в Савоне должен был это разъяснить, не понимали всего значения созыва собора. Наполеон, которого не обезоружили ни жестокая судьба папы, ни громадные уступки, сделанные им, несмотря на его положение, имел наготове несколько оскорбительных для папы фраз и не хотел от них отказаться. Он придавал до смешного большое значение тому, чтобы произнести их на соборе, и не помышлял о том, что даже самое трусливое собрание не сможет отказать хотя бы в видимом участии святейшему отцу, повергнутому в бедствия, и что оно не захочет громогласно обесчестить себя.
    Может быть, нантский епископ обольщал себя также надеждой, — и в этом он ошибался, — на то, что он будет оказывать на собор решающее влияние вследствие своей большой умелости и своего легкого и блестящего красноречия. Он рассчитывал сначала заинтересовать собрание, а затем приобрести права на его доверие, отдав ему отчет в своих совещаниях с папой. Ему удалось только вызвать зависть. Члены собора не простили ему его успехов, они отказывались верить в них, а так как четыре статьи, на которые святейший отец согласился, не были им подписаны, то говорилось, что им нельзя придавать никакого значения. Кроме того было известно, что император оказывает нантскому епископу особую благосклонность, что он часто с ним сносится; его немедленно превратили в фаворита, и поэтому его слова перестали внушать доверие. Затем, уступая порыву, император говорил о соборе так же резко, как о папе, и возникло предположение, что Дювуазен подстрекал его к употреблению таких выражений. Наконец, читая в собрании проект адреса императору с ответом на его послание, он проявил непостижимую неловкость: пытаясь устранить некоторые замечания, сделанные ему касательно формы адреса, он заявил, что проект в том виде, как он только что прочел его, уже сообщен императору, и это безвозвратно погубило нантского епископа.
    Для меня совершенно очевидно, что не было ни одного момента, когда бы Наполеон не должен был раскаиваться в том, что он созвал собор и дал ему собраться; после возвращения депутации из Савоны ему следовало понять, до какой степени он стал для него бесполезен и в какой мере он мог оказаться роковым для него. Также несомненно, что, ввиду намерения императора воспользоваться этим собранием в интересах своей власти, нельзя было усвоить более неумелый образ действий, чем тот, которому следовал он.
    Я хочу лишь бегло охарактеризовать направление, принятое этим собранием, и изобразить несколько связанных с ним эпизодов.
    Созыв собора был назначен на 9 июня 1811 г., но под предлогом крестин римского короля, сына Наполеона, его открытие состоялось лишь 17 июня в церкви Нотр-Дам. Труаский епископ Булонь произнес проповедь. Собрание насчитывало девяносто пять епископов, из коих шесть были кардиналами, и девять епископов, назначенных императором, но не получивших от папы инвеституры. Кардинал Феш сразу же взял на себя, как мы говорили, председательствование, которое никто у него не оспаривал, и включил в свой титул звание галльского примаса, по праву принадлежавшее ему как лионскому архиепископу. Дальше будет видно, почему я упоминаю об этой подробности. После проповеди председатель произнес обычную клятву, повторенную вслед за ним всеми епископами и заключавшуюся в следующих словах:
    “Я признаю святую католическую, апостолическую римскую церковь, мать и владычицу всех других церквей; клянусь истинным послушанием римскому папе, преемнику св. Петра, князя апостолов и наместника Иисуса Христа”.
    Это клятвенное обещание произвело большое впечатление, направив внимание на несчастную жертву, к которой оно было обращено. Этим ограничилось заседание в тот день.
    На другой же день после открытия, 18 июня, Наполеон пригласил нескольких епископов в Сен-Клу на одно из тех вечерних собраний, которые назывались выходами. На нем присутствовали Императрица Мария-Луиза и дамы, дежурившие при ней, как и много других лиц, среди коих — принц Евгений, вице-король Италии. Император, пивший кофе, который ему наливала императрица, велел ввести кардинала Феша, нантского епископа Дювуазена, трирского епископа Маннейя, архиепископа турского Барраля и одного итальянского прелата. В тот момент, когда они входили, император быстро и так, чтобы они это видели, взял “Монитор”, который был положен, вероятно, по его приказу на один из столов. С этой газетой в руках он обратился к вошедшим. Возмущенный вид, который он принял, резкость и необузданность его выражений, как и поведение тех, к кому он обращался, превратили это странное совещание в сцену, какие он любил разыгрывать, обнаруживая в них свою ничем не прикрытую грубость.
    Протокол первого заседания собора был приведен в “Мониторе”, который держал император; он мял его в руках. Сначала он напал на кардинала Феша, причем интересно то, что он сразу, без всякого исторического или богословского вступления, пустился со странным многословием в обсуждение церковных начал и обычаев.
    “По какому праву, милостивый государь, — сказал он кардиналу, — присваиваете вы себе титул галльского примаса? Какое смешное притязание! Да еще не испросив моего разрешения! Я вижу ваше лукавство, его нетрудно распознать. Вы захотели возвеличить себя, милостивый государь, чтобы привлечь к себе внимание и подготовить этим публику к еще большему возвышению в будущем. Пользуясь своим родством с моей матерью, вы стараетесь убедить окружающих, что я сделаю вас главой церкви, потому что никому не придет в голову, что вы имели дерзость принять без моего разрешения титул галльского примаса. Европа будет думать, что этим я хотел подготовить ее к тому, чтобы видеть в вас будущего папу. Недурной папа, поистине!.. Этим новым титулом вы хотите встревожить Пия VII и сделать его еще более несговорчивым!”
    Оскорбившийся кардинал ответил с твердостью и заставил своим спокойным ответом забыть недостаток достоинства в его облике, тоне, манерах и даже его прежнюю деятельность, (* В первые годы морской войны, то есть в 1793 , 1794 и 1795 годах, кардинал Феш плавал на каперском судне, называвшемся “Авантюрист”. Он захватил, несколько судов, доставленных им в Геную и послуживших причиной процессов, которые он с жаром вел в трибуналах этого города и по поводу которых он, насколько мне известно, несколько раз обращался к правительству за поддержкой. Примечание Талейрана.) следы которой проявлялись в нем слишком часто, так как под одеждой архиепископа нередко обнаруживался прежний корсар; но тут, перед императором, на его стороне были все преимущества: он объяснил, что во Франции существовали во все времена не только галльский, но и аквитанский и нейстрийский примасы. Несколько изумленный, Наполеон обратился к нантскому епискому и спросил его, верно ли это. “Факт этот неоспорим”,—сказал епископ. Тогда император оставил кардинала, на которого он так напал. Он направил свой гнев на других и по поводу содержавшегося в клятве слова “послушанием”, которое он смешал с “повиновением”, он разгорячился до того, что назвал отцов собора предателями. “Потому что, — добавил он, — те, которые приносят две присяги двум враждебным государям, — предатели”.
    Нантский епископ произнес несколько слов, но император его не слушал. Он не обращал внимания на грустный, недовольный и задумчивый вид Дювуазена или подавленный вид Барраля и Маннейя, ни на покорную внешность итальянца или виляние разгневанного кардинала Феша; он продолжал говорить в течение часа так бессвязно, что слушатели сохранили бы только воспоминание о его невежестве и многоречивости, если бы приводимая ниже фраза, которую он повторял каждые три-четыре минуты, не раскрыла его главной мысли:
    “Милостивые государи, — кричал он им, — вы относитесь ко мне так, как будто я был Людовиком Благочестивым. Не смешивайте сына с отцом. Вы видите перед собой Карла Великого... Я — Карл Великий, я... да, я — Карл Великий!” Эту фразу “Я—Карл Великий!” он повторял ежеминутно. После нескольких неудачных попыток разъяснить ему разницу между словом “послушание”, относящимся только к духовным властям, и словом “повиновение”, имеющим более широкий смысл, епископы отказались, наконец, от своих бесплодных усилий. Им не оставалось ничего иного, как ждать в глубочайшем молчании, чтобы утомление прекратило этот беспорядочный поток слов. Тогда, воспользовавшись минутным перерывом, нантский епископ выразил императору желание побеседовать с ним наедине. Наполеон вышел, и он последовал за ним в его рабочую комнату. Было уже около полуночи, и все удалились, унося из Сен-Клу своеобразное впечатление.
    В результате этой сцены император потребовал, чтобы оба министра по делам вероисповеданий — французский, Биго де Преамено, и итальянский, Бовара — присутствовали на всех заседаниях собора. Это значило добавить новую нелепость к стольким другим; эти два мирянина могли занять на чисто церковном собрании, в совещаниях которого они не имели права участвовать, лишь положение, одинаково обидное как для собрания, так и для них самих.
    Итак, оба министра явились на второе заседание собора, происходившее 20 июня. Они предъявили декрет императора, предписывавший создать бюро из председателя, трех епископов и обоих министров, которое должно было руководить деятельностью собора. По этому поводу возникли некоторые споры, но, несмотря на это, было составлено бюро из кардинала Феша в качестве председателя, бордоского архиепископа (Авио), равенского архиепископа (Кодронки), нантского епископа и обоих министров. Последние прочли затем послание императора, представлявшее собой длинный манифест, направленный против Пия VII и всех вообще пап. Император сделал все для религии; папа делал все против нее во Франции и в Италии — таков был в итоге смысл этого послания, составление которого приписывалось в свое время Дону, бывшему члену конгрегации Оратории. В нем заявлялось, что папа нарушил конкордат и что, следовательно, он отменен, а собранию предлагалось найти новый способ обеспечить епископам инвеституру. Эта резкая критика оказала действие как раз обратное тому, на какое рассчитывал император, именно — усиление участия к оклеветанному и гонимому римскому папе. В том же самом заседании большинство высказалось за исключение из совещаний девяти епископов, назначенных императором и не возведенных папой в сан, которые участвовали до того в работах собора. Это было уже дурное предзнаменование для правительства.
    25 июня собор назначил комиссию для составления адреса императору в ответ на его послание. В нее входило двенадцать членов, включая председателя, кардинала Феша; среди них были кардиналы Спина и Казелли, заключившие от имени Пия VII конкордат 1801 года, архиепископы бордоский и турский, епископы комаккиоский, ивреаский, турнэский, труаский, гентский, нантский, трирский. Проект адреса обсуждался 26-го того же месяца; обработка его была поручена нантскому епископу, и во время этого обсуждения он проявил, как я говорил, исключительную неловкость, проговорившись, что его проект был уже представлен императору; это не помешало большинству высказаться против той части его, которая заключала осуждение буллы об отлучении. На следующий день, 27 июня, после принятия адреса в исправленном виде один епископ, как мне кажется шамберийский, внес в очень трогательных выражениях предложение, чтобы собор в полном составе отправился в Сен-Клу просить императора вернуть папе свободу. Кардинал Феш поспешил закрыть заседание, желая пресечь это предложение, которое, наверное, было бы в противном случае принято.
    Наполеон, очень недовольный, отказался принять адрес. Теперь комиссии двенадцати следовало высказаться по сделанному правительством предложению: нужно было найти способ обходиться без участия папы в выдаче церковной инвеституры епископам в тех случаях, когда он в ней отказывал. Нантский епископ сделал доклад о работах комиссии 1810 года по этому вопросу, а турский архиепископ Барраль дал отчет о путешествии трех епископов в Савону и закончил чтением записки, составленной на глазах святейшего отца и одобренной, но не подписанной им.
    Эта тема была немедленно устранена, и один член комиссии предложил раньше всего разрешить вопрос о компетенции собора. Предложение это вызвало оживленные прения, во время которых гентский епископ (Брольи) выступил с жаром против признания компетенции собора. Наконец, когда был поставлен вопрос: компетентен ли собор установить другой способ возведения в сан епископов, восемь членов высказались в отрицательном смысле, а три епископа, бывшие депутатами в Савоне, — в положительном. Кардинал Феш воздержался от голосования,
    Наполеон впал в ярость, когда узнал об этом результате: он восклицал, что прогонит собор, что он не нуждается в нем, что он сам издаст декрет, которому все подчинятся и в который он внесет уступки, полученные в Савоне. Нантскому епископу удалось и на этот раз успокоить его; он побудил его согласиться на предложение собору проекта декрета, в который были бы в самом деле включены уступки, сделанные папой в Савоне, но с добавлением статьи с выражением благодарности папе за эти уступки: собрание просили бы голосованием одобрить этот проект.
    Комиссия двенадцати приняла проект декрета, однако с той оговоркой, что до получения им силы закона он будет представлен папе на утверждение, что означало, собственно, признание собора некомпетентным. Исправленный проект декрета был сообщен 10 июля собору, и в тот же вечер Наполеон отправил в Венсен трех членов комиссии: гентского епископа Брольи, труаского епископа Булоня и турнэского — немца, имя которого я забыл; декрет императора объявил собор распущенным.
    Этот роспуск собора, постановленный ab irato, эти насилия над тремя из его членов не могли ничего разрешить и даже создавали новые затруднения; после этого уже нельзя было послать папе проект декрета от имени собора, который был распущен и притом главным образом именно за то, что он настаивал на представлении этого проекта на одобрение святейшего отца. Таким образом то, что могло быть отлично сделано до собора и, следовательно, без него, теперь уже стало неосуществимо. Приведенный в замешательство результатами своей горячности, Наполеон был вынужден отказаться от сделанного; ему пришлось прибегнуть к жалкому средству — восстановить собор; если это можно так назвать, после роспуска его. Собрали епископов, еще не покинувших Париж или задержанных там особым приказом. Их пригласили, каждого в отдельности, к министру по делам вероисповеданий и получили от них письменное одобрение проекта декрета, однако с добавлением новой статьи; она устанавливала, что декрет будет предложен на утверждение папы и что у императора будет испрошено для депутации из шести епископов разрешение отправиться к святейшему отцу, чтобы просить его об утверждении декрета, который один только мог положить предел бедствиям французской и итальянской церквей.
    В этом заключалась двойная непоследовательность, так как, с одной стороны, на одобрение папы представляли предложения, на которые он уже согласился, а с другой — просили его одобрения, хотя собор был распущен именно за то, что он желал обратиться к нему за этим одобрением.
    Более подавленные, чем раздраженные, епископы подписали каждый в отдельности то, что им было предложено, и в общем заседании 5 августа 1811 года они приняли посредством вставания или сидения (новый способ голосования, проведенный кардиналом Мори при помощи хитрости) следующий проект:
    “Статья I. Согласно духу церковных уставов архиепископства и епископства не должны будут оставаться незамещенными в общей сложности более года. За этот период времени должны быть произведены назначение, вручение инвеституры и посвящение.
    “Статья II. У императора испросят, чтобы он продолжал производить назначения на свободные кафедры согласно конкордатам, и лица, назначенные императором, будут обращаться к нашему святейшему отцу, папе, за церковной инвеститурой.
    “Статья III. В течение шести месяцев после уведомления папы обычным путем об указанном назначении папа будет давать церковную инвеституру согласно конкордатам.
    “Статья IV. Если до истечения шести месяцев папа не даст инвеституры, то архиепископ или за отсутствием его старейший епископ области возведет в сан назначенного епископа, а если бы дело шло о возведении в сан архиепископа, то инвеституру передаст старейший епископ области.
    “Статья V. Настоящий декрет будет представлен на одобрение нашего святейшего отца, папы, и с этой целью у его величества будет испрошено для депутации из шести епископов разрешение отправиться к его святейшеству, чтобы просить его утвердить декрет, который один только может положить предел бедствиям французской и итальянской церквей”.
    В сущности не было решительно никакой разницы между тем, что было предложено собором вначале, и что было принято новым собранием. Статья V требует одобрения святейшего отца, в то время как по первоначальному проекту требовалось одобрение императора. Правда, что последнее было довольно бесполезно, потому что проект представлял собой дословное выражение собственного требования императора. Для чего же в таком случае представлять его ему на утверждение? Но такая буквальная замена одного выражения другим могла показаться ему оскорблением, если бы ему ее предложили; поэтому я считаю, что собрание не дерзнуло бы просить у него об этом и что оно было весьма счастливо, что получило декрет, уже одобренный императором, так как редакция его была предложена самим Наполеоном, то есть его советом. Его одобрение предполагалось уже предложением, сделанным собору от его имени, посылкой к папе депутации и инструкциями, которые он дал этой депутации. Что же касается утверждения, возложенного на папу V статьей декрета и которому собор придавал столь большое значение, то нантскому епископу было нетрудно убедить императора, что первый проект, столь гневно им отвергнутый, был в сущности лишь формой, при помощи которой у папы спрашивали, узнает ли он свое собственное произведение. Нет ничего неуместного в том, добавил он, чтобы дать собору это маленькое удовлетворение, причем он соглашался разъяснить, что суровость императора в отношении некоторых из его членов была вызвана не тем, что они желали внести эту статью в декрет, а проявленным ими враждебным отношением к правительству.
    Через несколько дней, 19 августа, восемьдесят пять епископов, в число коих входили на этот раз девять епископов, не получивших инвеституры, подписали сообща письмо к папе, в котором они просили его утвердить декрет. Затем было назначено девять депутатов, чтобы доставить это письмо к нему в Савону. Это были архиепископы малинский, павийский и турский, епископы эвреский, нантский, трирский, пьяченцкий, фаенцкий и фельтреский; чтобы папа не мог жаловаться на то, что он лишен своего совета, к нему отправили также пять кардиналов: Дориа, Дуньани, Роверелла, Байанна и Руффо, поддержку которых, как я имею все основания думать, император тайно обеспечил себе. Наконец, одновременно отправили туда cameriere secreto папы, Берталоцци, и его духовника.
    Они прибыли в Савону в конце августа. Папа принял их лишь 5 сентября; говорят, что он встретил их с такой же благосклонностью, как и первую депутацию. Он не знал того, что произошло на соборе; впрочем, он никогда не произносил этого названия, всегда заменяя его словом “собрание”, — это доказывает, как легко было бы после первой депутации прийти к соглашению с папой по основному вопросу, касавшемуся инвеституры для епископов, без обращения к собору, которым святейший отец нисколько не интересовался. Но Наполеон не умел сделать этого, и никто не оказался достаточно умен, чтобы перед ним на этом настоять. Зло сделалось непоправимо, потому что полученное от папы одобрение декрета, которое должно было положить конец этому сложному делу, ни к чему не привело; виной этому был необузданный нрав Наполеона, который, приблизившись к разрешению вопроса попытался снова все запутать, для чего он нашел более чем достаточно способов.
    После нескольких весьма миролюбивых объяснений между депутацией, отправленной в Савону, и папой, — объяснений, не касавшихся ни одной действительной трудности, созданной им, — святейший отец охотно согласился на пять статей декрета. Он дословно включил их в послание от 20 сентября 1811 года, в котором он обращался к епископам с выражениями отеческой любви и без малейшего упоминания о своем образе действий. Он говорил в предисловии с трогательным чувством благодарности о том, что бог допустил, чтобы с соизволения его дорогого сына, Наполеона I, императора французов и короля Италии (оба эти титула указаны в послании), четыре епископа посетили его и просили его позаботиться о французской и итальянской церквах. Он говорил о чувствах, с какими он принял их, и с искренней радостью отзывался о том, как они изложили императору его виды и намерения. Он объявил, что согласно новому разрешению его дорогого сына Наполеона I... пять кардиналов и архиепископ, его духовник, опять явились к нему и что восемь депутатов (потому что один скончался в дороге) сообщили ему о состоявшемся в Париже 5 августа общем собрании духовенства; они вручили ему письмо, уведомлявшее его о том, что происходило в этом собрании, и подписанное многочисленными кардиналами, архиепископами и епископами; наконец, он объявил, что его просили в надлежащих выражениях снова одобрить пять статей, уже ранее одобренных им.
    Выслушав пять кардиналов и своего камерария, эдесского архиепископа, папа утвердил все, что ему было представлено. Он только добавил в своем послании, что он желает, чтобы, приступая к инвеституре, архиепископ или старейший епископ запрашивал обычные сведения, чтобы он требовал исповедания веры, давал инвеституру от имени римского папы и пересылал ему подлинные документы, подтверждающие точное соблюдение этих формальностей. Это добавление было сделано в виде простой оговорки, вытекавшей из принятия папой предложенных ему статей, и, кажется, сам император не возражал против нее, когда читал ее.
    Но дело приняло другой оборот, когда он ознакомился с поздравлениями и похвалами, с которыми святейший отец обращался к епископам по поводу их поведения и выраженных ими чувств. При чтении фразы, свидетельствовавшей, что епископы, как им и подобало, проявили истинное послушание в отношении папы и римской церкви, которая является матерью и владычицей всех других церквей, “aliarum omnium matri et magistro veram obedientiam”(11), Наполеон не выдержал. Слова “владычица” и “послушание” вызвали у него смех, сменившийся яростью, и он с пренебрежением отправил папское послание обратно, требуя другой его редакции. В Париже ходили разные слухи об его изменчивом и с каждым днем все более враждебном отношении к святейшему отцу. Наконец, через некоторое время, без всякого официального постановления даже несмотря на то, что в “Мониторе” (насколько я помню) на этот счет ничего не было опубликовано, распространился слух о том, что переговоры с папой прерваны. Епископов, членов собора, не собрали, чтобы сообщить им об этом, но велели им отправиться в свои епархии, уведомив их лишь о том, что по вине папы переговоры с ним прекращены.
    Между тем папское послание было возвращено; не приученный к языку римского двора, Наполеон мог порицать в нем некоторые выражения и даже требовать их изменения; но вопреки ему, несмотря на примененное им насилие и его ярость, уступки, потребованные у папы и считавшиеся в течение трех лет столь желанными, были папой сделаны. В Савоне начали даже проводить в жизнь это послание, и папа беспрепятственно дал инвеституру четырем епископам, назначенным императором; имя императора упоминалось в буллах, как и прежде, что означало несомненную отмену буллы об отлучении. Наконец, папа соглашался на дополнительное условие к конкордату, на что никто не осмеливался надеяться; его послание сводилось именно, к этому, и таким образом впредь император мог бы, когда ему угодно, применять это условие на основании декрета или сенатского решения, не нуждаясь в обращении к папе. Почему же он предпочел вернуть послание и отказаться от всего, что в нем было с его точки зрения полезного? С какой целью он придрался к нескольким выражениям, не составлявшим существа послания и в отношении которых он мог, приняв его, сделать все те оговорки, какие бы он пожелал? Мне это неизвестно: он был способен на любую непоследовательность.
    Если бы нантский епископ был в Париже, он мог бы, я полагаю, заставить его примириться со словами “мать” и “владычица” всех церквей, а также со словом “послушание”, показав их императору в нескольких местах знаменитой речи Боссюэ, произнесенной при открытии собрания духовенства 1682 года; он мог бы присовокупить, что эти выражения согласны с правами галликанской церкви, потому что они означают лишь право папы обращаться в качестве главы ко всем католическим церквам, что признается французской церковью, как и другими. Но нантский епископ был вместе с прочими депутатами в Савоне, где они должны были ждать новых распоряжений.
    Император возвратил послание; скорбя, папа взял его обратно и был вынужден считать его недействительным. Однако, при своей кроткой снисходительности, которая была хорошо известна, он был, конечно, готов в любой момент возобновить его, потому что он дал его не условно и особенно потому, что он ничего не требовал для самого себя.
    Из чтения инструкций, врученных Наполеоном епископам-депутатам перед их отправкой в Савону, становится ясно, что император отверг все послание целиком не из-за нескольких встречающихся в его тексте выражений, которые не составляли его сущности; он сделал это главным образом потому, что в этом послании папа говорил от своего собственного имени. (Как будто он мог поступить иначе!)
    Инструкции эти были, впрочем, не таковы, чтобы подействовать примиряюще: при их возмутительной суровости под каждым их словом чувствовалось явное желание прервать переговоры. Так, епископы-депутаты имели распоряжение сообщить папе, что император поручил им заявить о потере конкордатами силы закона для империи и Итальянского королевства; они должны были указать, что сам папа дал императору право на этот шаг своими нарушениями в течение нескольких лет некоторых предписаний этих договоров, вследствие чего Франция и Италия восстанавливают у себя общее право. Помимо того епископам было поручено просить у него безусловного утверждения декрета; они должны были потребовать его распространения не только на Францию и Германию, но и на Голландию, Гамбург, Мюнстер, великое герцогство Берг, Иллирию, наконец, на все страны, присоединенные или которые будут в дальнейшем присоединены к Французской империи. Им предписывалось отвергнуть это утверждение, если бы папа поставил его в зависимость от внесения какого-либо изменения, ограничения или какой-либо оговорки, к чему бы они ни относились, за исключением римского епископата. В особенности же они должны были указать ему, что император не согласится ни на какое постановление и ни на какую буллу, из коих вытекало бы изменение папой от своего имени того, что было сделано собором. Словом, они должны были обращаться к нему лишь с угрозами.
    Возможно, что Наполеон возвратил депутатам папское послание, не найдя в нем дословного выполнения своих инструкций, для того чтобы папа сообразовался с ними; депутаты же вручили папе послание, конечно, без угроз, а в почтительной и просительной форме, уведомив о том, как оно было встречено Наполеоном; святейший отец, увидя, что нет никакой возможности удовлетворить императора средствами, находившимися в его распоряжении, в свою очередь отказал в том, что у него требовали в такой резкой и произвольной форме.
    Я забыл сказать, что Наполеон обратил внимание на то обстоятельство, что в папском послании не упоминалось слово “собор”, а только “собрание епископов”. Это должно было быть более чем безразлично для Наполеона, так как оскорбиться этим могли одни епископы, которые были далеки от мысли возражать против этого. Император, столь пренебрегавший собором с таким презрением распустивший его, раскаивавшийся каждый раз, как ему о нем говорили, в том, что он созвал его, не должен был бы проявлять особого рвения к восстановлению его названия, тем более, что папа дал ему другое, совершенно равноценное наименование. Между тем его стремление к конфликтам заставило его почерпнуть в этом опущении слова “собор” новый повод для нападок на святейшего отца, часто упоминавшийся им в беседах, хотя, конечно, не в этом заключалась основная причина его отказа и его гнева.
    Епископы, посланные в Савону, еще долго, вопреки своему желанию, оставались там. Они вернулись в Париж лишь в начале весны 1812 года. Император хотел, как он говорил, наказать их за проявленное ими неумение. Членов собора даже не собрали в Париже, чтобы уведомить о том, что произошло в Савоне; 2 октября 1812 года им приказали через министра полиции вернуться в свои епархии, что они и сделали. Ничего не было опубликовано ни по поводу переговоров или собора, ни по поводу папского послания. Каждому было предоставлено сделать из этой путаницы те выводы, какие он пожелает; а затем все стали интересоваться другим.
    Обращение, которому подвергали в Савоне святейшего отца зимой 1811—1812 года и следующей весной, было по-прежнему сурово. В этот период при появлении английской эскадры возникли, кажется, опасения, чтобы она не увезла папу, и император отдал приказ перевести его в Фонтенебло. Несчастный старец покинул Савону 10 июня; его заставляли день и ночь совершать путь. В странноприимном доме на Мон-Сени он серьезно заболел, но тем не менее его принудили продолжать путешествие. Его заставили надеть одежды, которые помешали бы узнавать его. От публики тщательно скрыли путь, которым он ехал, и в этом отношении была соблюдена такая полная тайна, что по прибытии его 19 июня в Фонтенебло привратник, не предупрежденный об этом и потому ничего не подготовивший, должен был принять его в своей собственной квартире. Святейшему отцу понадобилось довольно много времени, чтобы оправиться от утомления, вызванного этим тягостным путешествием и по меньшей мере бесполезными жестокостями, которым его подвергли.
    Кардиналы, не впавшие у Наполеона в немилость и находившиеся в Париже, а также турский, эвреский и трирский епископы получили приказание отправиться к папе. Говорили, что он выразил пожелание, чтобы кардинал Мори был несколько более умерен в своих посещениях. Распространился слух, что папа будет доставлен в Париж, и даже были сделаны большие приготовления к приему его в архиепископском дворце, куда он, однако, не прибыл.
    Русская кампания, отмеченная столькими бедствиями, приближалась к концу. Император, вернувшийся 18 декабря 1812 года в Париж, все еще питал несбыточные надежды и обдумывал, вероятно, грандиозные планы. Но прежде, чем посвятить себя им, он хотел опять вернуться к церковным делам, потому ли, что он раскаивался в том, что не закончил их в Савоне, потому ли, что ему пришла фантазия доказать, что за двухчасовое свидание с папой он достигнет большего, чем сделали собор, его комиссии и самые ловкие делегаты. Между тем он заранее предпринял шаги, которые должны были облегчить его личные переговоры с папой. В течение уже нескольких месяцев святейший отец был окружен кардиналами и прелатами, которые по убеждению или из покорности императору изображали церковь в таком состоянии анархии, которое угрожало, по их словам, ее существованию. Они без конца твердили папе, что, если он не сблизится с императором, чтобы найти поддержку в его могуществе и пресечь зло, раскол станет неизбежен. Наконец, папу, обремененного годами, немощью, тревогами и заботами, которыми старались воздействовать на его дух, хорошо подготовили к сцене, которую Наполеон задумал разыграть и которая должна была обеспечить то, что он считал успехом.
    19 января 1813 года император в сопровождении императрицы Марии-Луизы неожиданно прибыл в покои святейшего отца, устремился к нему и порывисто обнял его. Удивленный и тронутый Пий VII позволил после некоторых объяснений увлечь себя и дал согласие на условия, скорее предписанные, чем представленные ему. Они были облечены в форму одиннадцати статей, которые еще не представляли собой конкордата, но должны были служить основой для нового соглашения. Император и папа поставили 24 января свои подписи под этим странным документом, лишенным общепринятой дипломатической формы, потому что оба государя заключили соглашение непосредственно друг с другом.
    В этих статьях говорилось следующее: папа будет осуществлять первосвященство во Франции и Италии; его послы и аккредитованные при нем лица будут пользоваться всеми дипломатическими привилегиями; те его поместья, которые не отчуждены, будут освобождены от налогов, а отчужденные будут возмещены ему в пределах до двухмиллионного дохода; папа будет производить назначения на епископские кафедры во Франции, как и в Италии, с последующей рекомендацией назначенных лиц; пригородные епископства будут восстановлены и назначения на них будут производиться папой, а те имущества этих епископских кафедр, которые не проданы, будут возвращены им; римским епископам, отсутствующим из своих епархий в силу обстоятельств, папа сможет давать епископства in partibus(12); им будет выдаваться содержание, равное их прежнему доходу, пока они не получат назначения на свободные кафедры; если это потребуется, император и папа в надлежащий момент условятся друг с другом о сокращении территории тосканского и генуэзского епископств, как и об учреждении епископских кафедр в Голландии и в ганзейских провинциях; дело пропаганды, пенитенциарная часть и архивы будут сосредоточены в резиденции святейшего отца; наконец, его императорское величество возвращал свою благосклонность кардиналам, епископам, священникам, мирянам, навлекшим на себя его недовольство в результате происходивших событий.
    Главная статья, на которую святейший отец согласился в Савоне, естественно, тоже была внесена, и она была изложена в следующих выражениях: “В течение шести месяцев, следующих за обычным объявлением о произведенном императором назначении на архиепископства и епископства империи и Итальянского королевства, папа дает церковную инвеституру в согласии с конкордатами и в силу настоящего своего разрешения. Предварительное сообщение делается архиепископом. Если папа не даст инвеституры до истечения шести месяцев, то архиепископ, а за отсутствием его или когда дело идет о назначании архиепископа, — старейший епископ округа совершит возведения в сан назначенного епископа так, чтобы кафедра никогда не оставалась незанятой более года”. Таково было содержание четвертой статьи.
    В последней статье святейший отец заявлял, что его привели к вышеуказанным решениям соображения, вытекающие из современного положения церкви, и уверенность, внушенная ему его величеством, что он окажет свое могущественное покровительство столь многочисленным в настоящее время нуждам религии.
    Известие о подписании этого договора вызвало у публики чувство большого удовлетворения. Но радость папы была, кажется, непродолжительна. Он едва успел принести жертвы, которые требовались от него, как уже испытал чувство большой горечи; оно могло лишь усугубляться, по мере того как изгнанные и заточенные кардиналы — Консальви, Пакка, Пьетро и другие — получали свободу и право отправиться в Фонтенебло. Я не претендую на знание того, что произошло тогда между святейшим отцом и этими кардиналами, но Наполеон был, вероятно, предупрежден по некоторым признакам о предстоящем; дело в том, что, несмотря на взятое им в отношении папы обязательство считать подписанные одиннадцать статей лишь предварительными, не подлежащими опубликованию, он тем не менее решил сообщить о них в послании, которое великий канцлер должен был передать сенату.
    Эта преждевременная огласка акта, о подписании которого папа так глубоко сожалел, ускорила его отказ от него, о чем он сообщил императору в послании от 24 марта 1813 года. Не знаю, какими доводами святейший отец обосновал этот отказ, но можно лишь сожалеть о слабости, руководившей его поведением в данном вопросе и заставившей его по истечении столь короткого срока согласиться на отказ от своих действий. Лучшее объяснение, которое можно дать такому поведению, это то, что вследствие физического и морального расслабления его дух покорился требованиям Наполеона и что силы вернулись к нему, лишь когда он увидал себя окруженным своими верными советниками. Можно сожалеть об этом, но кто сочтет себя вправе порицать его?
    Хотя и очень раздраженный отказом, император решил и на этот раз, что в его интересах не дать делу огласки, и по внешнему виду он не придал ему значения. Он издал два декрета, один от 13 февраля, а другой от 25 марта 1813 г. Первый объявлял новый конкордат, подписанный 25 января, государственным законом; второй устанавливал его обязательность для архиепископов, епископов и капитулов и как вывод из четвертой статьи этого конкордата предписывал архиепископам дать назначенным епископам инвеституру; в случае отказа им грозило привлечение к суду трибунала.
    Свобода, на короткое время предоставленная святейшему отцу, была снова ограничена, и кардинал Пьетро возвратился в изгнание. Вскоре затем Наполеон отправился в Германию руководить кампанией 1813 года, подготовившей войну, которая должна была привести позднее к его гибели.
    Декреты, изданные ab irato, не выполнялись, и колебания успеха в кампании 1813 года побудили императорское правительство к нескольким попыткам завязать с папой переговоры, которые ни к чему не привели. Дело, таким образом, затянулось, и не было видно никакого выхода, когда 23 января 1814 года вдруг распространился слух, что папа покинул в тот же день Фонтенебло и возратился в Рим.
    Наполеона сильно теснили тогда союзные войска, вступившие во Францию, но так как он рассчитывал на победу, то мотивы такого неожиданного и поспешного решения казались непонятны. Между тем оно вполне объяснимо. Мюрат, покинувший императора и заключивший, как мы уже говорили, соглашение с союзниками, занимал тогда Церковную область; понятно, что в своем негодовании против Мюрата Наполеон предпочел возвращение папы в свое государство его переходу в руки его шурина.
    В то время как Пий VII находился в пути, а император воевал в Шампани, декрет от 10 марта 1814 года объявил о возвращении папе той части его владений, из которой были образованы Римский и Тразименский департаменты. Лев, хотя и сраженный, не желал еще выпустить всей добычи, надеясь удержать ее.
    Путешествие святейшего отца не обходилось без превратностей и затруднений; временное правительство, которое я имел честь возглавлять, было вынуждено распорядиться 2 апреля 1814 года, чтобы всем этим помехам был положен предел и чтобы римскому папе отдавали в пути принадлежащие ему по праву почести.
    Нужно сказать, что вице-король Италии Евгений принял папу почтительно и что даже Мюрат не осмелился препятствовать возвращению ему его владений, хотя он и занимал их своими войсками.
    Папа прибыл 30 апреля в Чезену, 12 мая — в Анкону, а 24 мая 1814 года он совершил торжественный въезд в Рим.
    Излагая так пространно, как я это сделал, переговоры между императором и папой, я преследовал двойную цель: я хотел показать, как далеко могла страсть увлечь Наполеона, когда он встречал сопротивление, основанное даже на добром праве, и доказать, что в изложенном здесь вопросе он был одинаково не прав по существу и по форме; установить это, как я думаю, нетрудно: я полагаю, что мне не нужно ничего добавлять, чтобы показать, насколько недоброжелательно было все поведение, усвоенное им с 1806 года в отношении папы; факты, описанные мною с беспристрастием и со всем тем хладнокровием, какое возможно при изложении таких недостойных преследований, говорят сами за себя; настаивая на этом, можно только ослабить впечатление. Но я считаю еще более необходимым указать на громадные ошибки, совершенные Наполеоном в его сношениях с римским двором с точки зрения общей политики.
    Когда в 1801 году Наполеон восстановил во Франции культ, он не только совершил акт справедливости, но и проявил большое политическое искусство, потому что этим он немедленно привлек к себе симпатии католиков во всем мире, конкордатом же, заключенным с Пием VII, он укрепил на прочной основе мощь католичества, потрясенную на короткое время французской революцией; усилению его должно способствовать всякое разумное французское правительство, хотя бы лишь для того, чтобы противопоставить его распространению протестантизма и влиянию греческой церкви. А в чем же главная сила католицизма, как и всякой власти, если не в единстве и независимости? Между тем оба эти источника силы Наполеон пожелал подорвать и уничтожить в тот день, когда, влекомый самым безрассудным честолюбием, он вступил в борьбу с римским двором. Он подрывал единство католической церкви, стремясь лишить папу права давать инвеституру епископам, и ослаблял ее независимость, вырывая у папского престола его светскую власть.
    Выдача папой инвеституры епископам — единственная действительная связь, соединяющая католические церкви всего мира с Римом. Это она поддерживает единообразие церковных доктрин и уставов, допуская к епископату только тех, кого римский папа признает способными охранять их и защищать. Представим себе на мгновение эту связь порванной, и раскол окажется неизбежным. Наполеон был в этом отношении тем более повинен, что он имел перед собой опыт Учредительного собрания. Каково бы ни было мое участие в этом деле, я не боюсь признать, что гражданское устройство духовенства, декретированное Учредительным собранием, представляло собой, может быть, самую большую политическую ошибку этого собрания: об ужасных преступлениях, бывших его следствием, я не буду напоминать здесь. Имея перед собой такой пример, было непозволительно впасть в ту же самую ошибку и возобновить против Пия VII преследования, которыми Конвент и Директория действовали против Пия VI и которые сам Наполеон так сурово и справедливо осудил. Поэтому не может быть никакого извинения для его образа действий в этом вопросе. Напрасно стали бы мне возражать, что существовали беспокойные папы, злоупотреблявшие правом выдачи епископам инвеституры и превратившие его в орудие борьбы с правительствами, даже с католическими. На это я могу ответить, что это верно, но что правительства выпутались из этого затруднения, что если бы им снова пришлось испытать его, они действовали бы так же; между тем создание реальной опасности для предупреждения возможного злоупотребления — плохая политика. Добавим, что Наполеону было менее простительно, чем кому бы то ни было, действовать так, как поступал он; в Пие VII он встретил самую неожиданную уступчивость при разрешении церковных вопросов, а также снисходительность и кротость, которым папа ни разу не изменил, несмотря на столь враждебный образ действий в отношении него: булла об отлучении — лишь инцидент, лишенный всякого значения. Какова же была вина Наполеона в этом случае, если, несмотря на его похвальбу, что он всюду создает Англии врагов, как некогда Митридат создавал их римлянам, он сделал из папы союзника англичан? Каковы были ошибки императора, если ему пришлось хотя бы в течение одного момента опасаться, что англичане увезут из Савоны его жертву?
    Уничтожение светской власти папы путем поглощения Церковной области великой империей было в политическом отношении не меньшей ошибкой. Совершенно очевидно, что глава религии, столь широко распространенной во всем мире, как католическая, нуждается в совершенной независимости, чтобы беспристрастно пользоваться своей властью и влиянием. В современных условиях, при территориальных разделах, возникших в ходе истории, и политических осложнениях, порожденных цивилизацией, эта независимость может существовать только, если она обеспечена светской властью пап. Попытка вернуться к первоначальным временам церкви, когда папа был просто римским епископом, потому что христианство ограничивалось Римской империей, была бы столь же бессмысленна, как и стремление Наполеона превратить святейшего отца во французского епископа. Что сталось бы тогда с католицизмом во всех тех странах, которые не входят во Французскую империю? Если бы папа очутился во власти Австрии или какой-либо другой католической державы, как бы отнеслась к этому Франция? Могла бы она верить в его полное беспристрастие и независимость? Какие бы иллюзии ни строил себе Наполеон о силе и прочности своей власти, сосредоточенной в его собственных руках или в руках его преемников, ему не следовало создавать столь опасного прецедента, который мог в известный момент стать роковым для Франции. 1814 год доказал, что тут не было ничего невозможного.
    Я останавливаюсь: мною сказано достаточно, чтобы показать все то зло, какое ненасытное тщеславие императора готовило Франции в будущем. Но—спросят, может быть, революционеры из тех, какие существовали в 1800 году, — зачем было в таком случае восстанавливать религию и папство? Наполеон сам заранее ответил им заключением конкордата 1801 года; но это был Наполеон поистине великий, просвещенный, руководимый своим прекрасным гением, а не яростными страстями, позднее погубившими его.


    
    
    
ПРИМЕЧАНИЯ    
(1) Здесь имеется в виду казнь королевы Марии-Антуанетты в 1793 г., в эпоху революции. Она приходилась родною теткою предполагаемой невесте Наполеона — Марии-Луизе.
(2) Маршал Ланн был убит при Эсслинге, а не при Ваграме.
(3) Филипп V был посажен на испанский престол дедом своим, французским королем Людовиком XIV, после долгой войны “за испанское наследство” (1701—1713) (см. примечание 19 к главе I).
(4) Он вернулся в Неаполь еще в начале 1813 г., против воли Наполеона, бросив командование остатками “великой армии”, отступавшей из России и уже находившейся в Германии.
(5) Наполеон предоставил в 1806 г. голландский престол своему брату Людовику для того, чтобы обеспечить соблюдение Голландией континентальной блокады. Однако Людовик Бонапарт, вынужденный считаться с интересами торгово-промышленных кругов Голландии, не стремился строго выдерживать блокаду. Для оказания давления на Голландию Наполеон отнял у нее торговый порт Флиссинген; так как положение оставалось прежним, Наполеон присоединил к Франции Зеландию и Брабант и по договору 16 марта 1810 г. установил, что охрана голландского побережья будет производиться Францией, для чего она введет туда корпус своих войск. Людовик, подписав договор, хотел сопротивляться его проведению в жизнь, но вынужден был уступить и отрекся, а Голландия была 1 июля 1810 г. присоединена к империи.
(6) Принц Вюртембергский, поссорившись с королем Фридрихом, своим отцом, жил в это время при кассельском дворе, у Жерома Бонапарта, женатого на принцессе Катерине Вюртембергской.
(7) Речь идет о Вильгельме IX, великом герцоге Гессен-Кассельском, низложенном в 1803 г. После падения Наполеона он был восстановлен в своих владениях.
(8) Епископы, отказавшиеся от отставки, собрались не в 1803 г., а в 1801 г. в Лондоне и послали папе протест против конкордата, подписанный четырнадцатью епископами. В апреле 1804 г. Диллон, архиепископ нарбонский, снова послал папе протест против конкордата, причем его письмо сопровождалось “декларацией о правах короля”, подписанной теми же лицами, что и протест 1801 г. Подписавшиеся заявляли, что Людовик XVIII сохраняет все права на французскую корону, предоставленные ему богом, и что ничто не может освободить его подданных от верности своему государю, предписываемой божественным законом.
(9) Архиепископ реймский, о котором здесь говорится, — Талейран-Перигор, дядя автора (см. указатель).
(10) Собрание духовенства было созвано не в 1682 г., а в 1681 г.
(11) “Истинное послушание матери и владычице всех других церквей”.
(12) Епископами in partibus называются те, которые носят это звание как почетный титул, не дающий права ни на какую юрисдикцию.

Третья глава | Оглавление | Пятая глава